Жернова. 1918–1953. Держава

— Люди? — Он хотел сказать что-то еще, но слов не находилось, свершившееся на их глазах было столь неожиданным и в то же время будничным, как будто все так и должно быть, только они ЭТОГО еще не видели в своей жизни, потому что ЭТО вершилось где-то далеко от них, и вот ОНО докатилось и сюда — то, о чем писали про Испанию, Китай, другие места.

— Там не люди, — произнес Филипп сквозь зубы. — Там фашисты. — И нечего на это глазеть: еще наглазеемся. Идемте!

В санатории удивительно тихо. Двери палат распахнуты, больные сидят в окоченевших позах. По радио время от времени передают, что в ближайшее время будет сделано важное правительственное заявление. Стучит метроном. В открытые окна долетают глухие раскаты, мало похожие на грозу. И вдруг — метроном смолк. Из черных тарелок репродукторов ни хрипа, ни писка — глухая тишина.

— Что случилось? Почему молчит радио?

Люди выскочили в коридор, заметались в панике, оглушенные оторванностью от всего остального мира. Вдруг выяснилось, что куда-то подевался персонал, что все кабинеты закрыты.

Кто-то предложил взломать дверь кабинета директора санатория — там должен быть телефон. Взломали. Телефон молчал, никто не отвечал на звонки, черные трубки были мертвы, как и тарелки репродукторов.

— Надо идти, — произнес Филипп, когда они с Василием вернулись в палату.

— Куда? — Василий смотрел на него непонимающе.

— Как куда? Домой. То есть в сторону железной дороги.

— А где эта железная дорога? Ты знаешь?

— В Пярну. Надо выйти на дорогу, а там… Может быть, попутная машина случится. Или подвода.

— И сколько до этого Пярну?

— Верст тридцать-сорок… Надо идти, Вася, надо идти, — твердил Филипп.

— Ну, хорошо, — не сдавался Василий. — Мы уйдем, а война… Ну и что с того, что война? Если война, так и лечиться не нужно? И потом — сколько она продлится? Месяц-два — не больше. У нас же армия какая — ого-го! У нас в Питере, на параде, такие танки показывали, что будь здоров! Надают фашистам по сопатке, а там, глядишь — революция. А мы, как те идиоты: ать-два, ать-два. Зачем?

— А затем, Васек, что и в четырнадцатом кое-кто говорил то же самое: надаем германцу по сопатке — и домой. А что вышло? А вышло, что, почитай, четыре года волтузились в этом дерьме, кровью харкали от немецкого газа. И ведь не один на один с германцем воевали, а то они нам накостыляли бы еще и тогда. А потом революция… Ты думаешь, сейчас по-другому будет? Черта с два! Сейчас — один-то на один — и говорить нечего! — уже почти кричал Филипп, подступая к Василию, будто только он один и был виноват в том, что ни черта понять нельзя, что творится. — Видал самолеты? Видал? Куда они летали? Они летали бомбить Пярну. Там порт, там железная дорога, войска, корабли. А где наши соколы? Не видно. Пока будешь ждать, такое может начаться, что отсюда живым не выберешься. Я это уже проходил. Второй раз меня не мякине не проведешь.

— Что ж, пойдем, — согласился Василий и вытащил из-под кровати свой чемодан.

— Ты вот что, Васек… — сразу же остыл Филипп. — Ты бери только самое необходимое: все равно потом бросишь, — поучал он. — Поверь моему слову. Я — стреляный воробей.

— Это когда было… Сейчас другие времена.

— Чепуха! Времена другие, а война — всегда война. Впрочем, как хочешь. Давай собирайся, а я на кухню: надо взять на дорогу харчей. А то там все расхватают.

Вернулся Филипп с двумя вещмешками, набитыми под завязку. За ним шла Лопарева. Василий сидел на койке перед грудой вещей.

— Едва успел, — сообщил Филипп. — Все гребут подчистую. — Распорядился: — Брось, Вася, чемодан к чертовой бабушке! Вещмешок — лучше не бывает.

— Может, завтра с утра? — робко вмешалась Инна.

— А чего ждать? Чего ждать, спрашиваю? — рассердился Филипп. — Чем раньше, тем лучше.

— Ей бы лучше остаться, — предложил Василий. — Какой из нее ходок?

— Ничего, поможем, — отрезал Филипп.

Через час вышли. К калитке уже тянулся народ. По двое — по трое. В основном — мужчины. Те, кто ни на что не решился, особенно женщины, смотрели на уходящих с осуждением, иные — со слезами, точно провожали на смерть. В море, за горизонтом, что-то горело, возможно — какой-то пароход, черный дым тянулся вверх и сваливался на высоте, растекаясь тонким слоем. Самолеты больше не прилетали. И не ясно было, прилетят ли вообще. Может, это была лишь провокация. О такой возможности писали газеты. «Не поддаваться на провокации!» — таким был лозунг дня. Василий чувствовал себя крайне неуверенно. Вся эта паника, взлом кабинета директора, разгром столовой и кладовых, самовольный исход из санатория части больных — все казалось дичью, чреватой самыми неприятными последствиями со стороны властей. Но решительное поведение многоопытного Филиппа затянуло его в этот водоворот, и он махнул рукой: что будет, то и будет.

Глава 23