Жернова. 1918–1953. Двойная жизнь

— Ничего, приобыкнет, — убедительно заверил первый. — Как это без крови? Без крови нельзя.

— Ерофеев, пошли! — приказал кто-то за Димкиной спиной, но Димка не сразу сообразил, что этот приказ относится к нему, а будто бы к его однофамильцу, находящемуся за полуприкрытой дверью.

Димку дернули за рукав, кто-то рявкнул ему чуть ли ни в самое ухо:

— Спишь, что ли, оглобля, мать твою? Стоять! Руки за спину! Не оборачиваться! Не оглядываться! Смотреть прямо! Останавливаться по команде! Шаг влево, шаг вправо — считается попыткой к бегству! Стреляю без предупреждения! Пшел!

Глава 7

Ерофеева привели в помещение без окон. У стены налево низкая деревянная лежанка, накрытая бледно-розовой клеенкой, какие Димка видел в заводской амбулатории; прямо — простой стол, тоже накрытый такой же клеенкой. И больше ничего. Зато из каждого угла под потолком светит сразу четыре лампы свечей, поди, по двести, так что глазам с непривычки больно и не знаешь, куда их деть от такого яркого света.

Димку поставили возле лежанки и приказали раздеться. Здесь Димка постарался все сделать быстро, чтобы не прогневить пожилого добродушного дядьку в военной форме, похожего на старого фабричного мастера. Дядька сидел на краю стола и от нечего делать позванивал связкой ключей. Когда Димка замешкался с подштанниками, дядька равнодушно, но строго приказал:

— Сымай все!

И Димка стал снимать подштанники, непослушными руками долго не находил пуговиц, путался в штрипках на своих щиколотках.

— Встань в угол, лицом к стене, руки назад, — приказал дядька таким тоном, будто предлагал Димке нечто приятное, вроде того, что пойди, мол, и получи премию или продуктовый набор, — и Димка с такой же поспешностью выполнил и это приказание.

В комнате было жарко, наверное — от мощных ламп, но по цементному полу скользили ручейки холодного воздуха, ступни стали мерзнуть, потом холод поднялся выше, и вскоре Димка весь замерз и даже покрылся пупырышками. Стоя лицом к стене и боясь шелохнуться, он слышал, как военный дядька перебирает и перетряхивает его одежду, хотя перед выходом из дому Димку тоже обыскали, но, видать, не очень тщательно.

Дядька возился за его спиной и сипел простуженным голосом:

У той степи-та у глу-ухойЗа-ами-ирза-ал и-имщи-ик…

Замолкал на несколько мгновений и снова повторял те же самые слова. Хотя певец перевирал и слова и мелодию, Димке казалось, что так оно и должно быть, он совсем не удивлялся этому, потому что все это было не настоящее, а настоящим было то, что осталось за железными воротами. Впрочем, Димка как бы и не слышал песни, а слышал какие-то звуки, не имеющие к нему отношения. К нему и к его — настоящему — миру, где песня эта звучала бы правильно и красиво.

Однако бессмысленное стояние все продолжалось, холод становился чувствительнее, ничего страшного не происходило, и в Димкиной голове несколько прояснилось. Ему подумалось, что где-то сейчас говорят о нем привезшие его люди; главный начальник, выслушав их, скажет, что они привезли совсем не того, надо, мол, совсем другого, то есть настоящего врага народа, а не рабочего человека; кто-то кинется со всех ног исправлять ошибку, чтобы Димка вовремя поспел на завод вместе со своей сменой… Вот этот человек бежит по коридору, вот он сейчас, запыхавшись, ворвется в эту через чур освещенную комнату, разведет руками: извини, мол, браток, ошибочка вышла, — и Димку отпустят домой. Дома он успокоит родных, успеет попить чаю, а вздремнет во время обеденного перерыва и в трамвае по пути на рабфак…

Почти уверовавшись в своем скором освобождении, Димка ничего сверхъестественного в том, что с ним произошло, и пением военного дядьки уже не видел. Наоборот, за неправильной песней как бы стоял и неправильный же арест, а этот добродушный дядька, с такой родной для Димки песней, стал и сам родным и близким. Димке захотелось обернуться и все этому дядьке рассказать и объяснить. Например, что он, Дмитрий Акинфович Ерофеев, есть человек рабочий, то есть если по Марксу, считается гегемоном, в смысле — главной опорой советской власти, поэтому арестовывать его не имеют права, а если все-таки арестовали, так это по ошибке. А ошибаются все, даже сам Димка. Уж он на что умелый слесарь, а и с ним случается, что при разметке сместит отверстие на целых иногда две десятки, и потом приходится оправдываться перед ОТК и исправлять. Ничего приятного в этом нет, уж кто-кто, а Димка это понимает. И дядька тоже должен понять: сам, небось, был рабочим человеком, а не буржуем каким-нибудь. К тому же он один из тех, кто работает на Гороховой-2, то есть в святом, можно сказать, месте и месту этому должен соответствовать.

Димка от этого своего желания поделиться пришедшими в голову мыслями заерзал и повернул голову в сторону поющего дядьки, но тот вдруг рявкнул на него с какой-то прямо-таки нечеловеческой злобой:

— Стоять, как сказано! — и чем-то ожег Димку по спине, да так больно, что Димка весь сжался от этой неожиданной боли, задушив в себе рвущийся из горла крик.