Жернова. 1918–1953. Двойная жизнь

Иногда скольжение вниз прекращалось, и тогда в забытьи являлась перед ним Наталья Александровна. Они шли с ней вдоль реки по узкой тропинке, но едва Василий пытался обнять ее, как налетал порыв ветра и уносил Наталью Александровну, подобно былинке, в сторону, к скирдам соломы и сена, где стояли голые здоровенные мужики, прикрываясь березовыми вениками и деревянными шайками. Мужики показывали на Василия пальцами, разевая в смехе черные рты.

Среди этих здоровенных мужиков тонконогий, мосластый Монька Гольдман кривил свое криворотое лицо, подпрыгивая на одной ноге. В руках Монька держал жбан квасу, квас выплескивался из жбана на траву, Василий, снедаемый жаждой, чуть не плакал от такого Монькиного озорства, но остановить Монькино кривлянье и подпрыгивание не мог. Уже в жбане остались последние капли, а Василий откуда-то знал, что если он не выпьет хотя бы каплю, то непременно умрет.

Отчаянным усилием выбрасывал он свое полегчавшее тело наверх, отрывался от земли, какое-то время парил в воздухе и падал на прохладную росистую траву. Он слизывал с нее серебристые холодные капли, и постепенно исчезали в тумане и мужики, и Монька, и Наталья Александровна, а выплывало из тумана лицо Ивана Кондорова, почему-то похожее на лицо Моньки, да и сам Монька Гольдман выглядывал из-под Ивановой руки, а Иван говорил с повизгиванием: "Ты еще об этом пожалеешь, Мануйлович! Пожале-е-ешь!" Но Иван вдруг становился на колени, плакал и просил: "Отдай Маню-ууу! Отда-ааай!" "Какую Маню? — думал Василий. Откуда у меня Маня? А-а, это он о моей сестренке. Ну, уж шиш ему с маслом, а не Ма-аню. Она еще совсем ребенок…"

Или проявится сквозь забытье очень знакомое лицо с черными круглыми от испуга птичьими глазами. Лицо напоминало что-то далекое-далекое… и совсем ненужное.

* * *

Мария, неделю безотлучно просидевшая возле постели Василия, поначалу при всяком изменении в его поведении вызывала то нянечку, то медсестру, но постепенно втянулась в ухаживание за больным, меняла ему белье, мокрое от пота, подкладывала под него то утку, то судно, пыталась кормить и поить с ложечки, и уже не только не стеснялась все это делать, ворочая худое и беспомощное тело возлюбленного, но даже ревновала Василия к медсестрам, которые бесцеремонно оголяли его, прежде чем сделать очередной укол.

А Василий, казалось Марии, и не собирался поправляться. Он изредка, чаще всего под утро, когда ее смаривал сон, открывал глаза, смотрел на нее откуда-то издалека, не узнавая, просил пить едва слышным голосом, отталкивал стакан или ложку, расплескивая воду, закрывал глаза и снова погружался в бредовое состояние. В этом состоянии он звал какую-то Наталью Александровну, плакал и просил прощения, называл еще какие-то женские и мужские имена, так что Мария, вслушиваясь в его бормотание, так и не поняла, есть у нее соперница, или все эти женские имена относятся к его сестрам и ближайшим родственницам.

Наталью Александровну он вспоминал чаще всего, но Марии и в голову не могло придти, чтобы ее любимый мог обращаться к ней, к Марии, по имени-отчеству. Значит, с этой женщиной, рассуждала Мария, у Василия связаны какие-то другие воспоминания, к любви никакого отношения не имеющие. Мария представляла эту Наталью Александровну толстой и злой бабой, которая оговорила ее Васю по комсомольской или партийной линии, возможно, что именно из-за нее его не приняли в комсомол и исключили с рабфака, а вовсе не из-за Ивана Кондорова: угрозы Ивановы казались Марии не более чем обыкновенным бахвальством.

Неделя, которую Марии дали за свой счет, кончилась слишком быстро, а в состоянии Василия не произошло почти никаких перемен к лучшему: высокая температура, беспамятство, сильная потливость, особенно по ночам, которую доктора называли лихорадкой, горячечный бред и хриплое дыхание.

Теперь Мария отсюда, из больницы, уходила на работу, сюда же возвращалась, как в общежитие, здесь ее кормили, считая за свою штатную работницу, потому что она и полы помоет, и другим больным, если надо, поможет, и горчичники поставит, и банки, только уколы ей делать не доверяли. И спала она здесь же, в сестринской комнате на диванчике, укрывшись своим стареньким пальто. Все помыслы ее сосредоточились на Василии, на том, чтобы вернуть его к жизни, но что она могла дать ему, кроме своей любви? Даже врачи беспомощно разводили руками, надеясь лишь на то, что молодость и здоровый организм выдержат эту борьбу со смертью и вернут Василия к жизни.