Жернова. 1918–1953. Двойная жизнь

Он вспомнил свою сестру Полину, ее возню с малышами, вспомнил, как сам помогал ей менять испачканные пеленки и мыть голые попки над тазиком, поливая теплой водой из кувшина. Так то несмышленыши малые, их нагота не оскорбляет глаза, она даже приятна почему-то и вызывает умиление. Это совсем не то, что взрослый мужик: у взрослого мужика все не так, все грубо и стыдно. Но стыдно не вообще: в бане Василий не стыдился своей наготы перед другими такими же голяками, но в глазах женщины он наверняка должен вызывать чувство омерзения. Правда, Наталья Александровна любила его наготу, любила целовать его тело, но и это, опять же, совсем другое. Да и перед нею он тоже стеснялся. А вот женское тело — оно совсем не безобразно, не то что мужское. Даже если голое. Конечно, не всякое женское тело, а молодое и стройное. Вон в Эрмитаже — чего только нет: и баб, и мужиков голых из мрамора на каждом углу по нескольку штук. Даже неловко как-то разглядывать их на виду у всех. Хотя, конечно, иные — даже и женщины — разглядывают и ничуть не стесняются…

Переживаний по поводу своей наготы Василию хватало ровно на столько времени, пока его касались женские руки, а как только все было сделано, он тут же и засыпал, часто всхлипывая во сне, потому что снились ему совсем другие женщины, не старые и потерявшие былое очарование нянечки, а молодые и красивые, но делающие с ним то же самое, что и нянечки.

Человек, как известно, ко всему привыкает, так что переживания, связанные со своей беспомощностью, скоро оставили Василия, тем более что все, что делалось с ним и вокруг него, не занимало слишком много времени.

Однажды он проснулся где-то после полудня и увидел на своей тумбочке букетик фиалок в граненом стакане, а в баночке из-под сливового варенья, накрытой салфеткой, крупные ягоды клубники, присыпанные сахарным песком. На дне баночки уже скопился густой красный сок, а сверху на ягодах образовалась сахарная корочка, белая поверху и розовая по краям, а сами ягоды, прильнув к стеклу, так и просились в рот, истекая сладким и пахучим соком.

Василий долго смотрел с удивлением на эту банку и на цветы, теряясь в догадках. Он понял только одно: кто-то из его знакомых приходил в палату, пока он, Василий, спал, и оставил ему эти чудеса. Кто приходил? Сережка Еремеев? Сережка бы принес что-нибудь другое, но только не цветы и ягоды. Да и откуда Сережка может знать, где сейчас Василий? Они виделись с ним так давно, что трудно даже упомнить, когда это было.

Тогда кто же?

Нестерпимо захотелось положить на язык хотя бы одну ягоду и долго держать ее, не раздавливая, вдыхать ее запах и чувствовать языком ее бугорчатую, шероховатую поверхность. Ах, как хороша была дикая клубника на склоне холма, на котором стоит деревня Лужи! Как радостно обнаружить в высокой траве вдруг блеснувшую бело-красным боком крупную ягоду!

Василий отворачивался от тумбочки, подолгу бездумно разглядывал потолок, но краешком глаза все-таки видел и цветы, и баночку с клубникой и чувствовал, как глаза его застилает непрошеной слезой.

Пришла нянечка, стала разносить подносы с тарелками по тумбочкам, Василию помогла сесть на постели, подложив подушки под спину, а на колени поставила поднос с тарелкой, над которой вился белесый парок.

— Теперь, милай, кушай сам: ты уже у нас выздоравливающий, скоро вставать будешь. Глядишь, через недельку доктора переведут тебя в другую палату. Чего тебе с тяжелыми-то лежать! Вовсе даже и не нужно. Полежал — и будя. А я тебе в кашу клубнички положу, в кашу-то: и вкусно, и полезно, — говорила нянечка, проворно и привычно готовя Василия к самостоятельному принятию пищи. — Клубнику-то Машенька твоя принесла, а ты дрых без задних ног, бесстыжай, — добродушно ворчала она. — Машенька-то посидела-посидела, да и ушла, горемычная. А уж сколь ночей-то возле тебя провела, пока ты в беспамятстве пребывал, сколь страху-то за тебя натерпелась, и сказать невозможно… Обещалась завтрева придти… А ты ешь давай, ешь, не смотри на меня, а то каша простынет! — с деланной сердитостью ворчала она на Василия, застывшего над подносом с ложкой в руке.

И Василий стал есть, медленно и не слишком уверенно нося ложку от тарелки до рта и обратно.

"Маша… Какая Маша? Сестра? Как она могла попасть в Ленинград? Откуда узнала обо мне? Нет, это невозможно. Тогда кто? — Он перебирал в памяти знакомых девушек, но не находил среди них такой Маши, которая бы могла позволить себе сидеть возле него ночами, ухаживать за ним. И вдруг вспомнил: — Ершова! Но почему и зачем? — недоумевал он, пытаясь представить эту девчонку, сидящей возле него в полутемной палате. — А может, тетя Дуся что-то путает? Зачем Маше сидеть возле меня по ночам?"

Мысли Василия были какие-то бестолковые, они вертелись вокруг одного и того же вопроса: "Зачем?" и не находили ответа.

"Завтра придет", — вспомнил он, пожал плечами и осторожно раздавил во рту сочную ягоду.