Жернова. 1918–1953. Двойная жизнь

— Я вам сейчас чаю приготовлю, — сказала она, откладывая в сторону вязанье. — Да вы, Саша, не расстраивайтесь, что ушел ваш приятель. Право слово, как я уже вам говорила, художник должен творить в гордом одиночестве. — И совсем уж неожиданно и как бы ни к селу ни к городу: — Вам жениться нужно. Пренепременно. И не на всякой женщине, не на первой встречной-поперечной. Жена художника или писателя должна тонко чувствовать своего мужа. При этом не должна слишком разбираться в его профессии, иначе этот союз распадется раньше, чем успеет вполне сформироваться, — говорила Варвара Ферапонтовна тоном, не терпящим возражений. — Она должна обожать своего мужа, считать его гением. И это в первую очередь необходимо самому художнику, чтобы поддерживалась в нем решимость идти по раз и навсегда избранному пути, ибо все настоящие художники одиноки и легко ранимы. Я давно кручусь среди вашего брата, — журчал ее неутомительный голос, — и поняла, что нет ничего более противоестественного, чем дружба двух художников. Если их и тянет друг к другу, то исключительно чувство соперничества, желание подсмотреть, не вырвался ли его коллега слишком далеко вперед. И я не встречала людей более удовлетворенных, если они убеждались, что их друг-соперник делает что-то не так. — А принеся чаю и бутерброды с селедкой, продолжила: — Была бы я помоложе, я бы женила вас на себе… Правда, когда я была помоложе, мне бы это в голову не пришло. И замуж я вышла не за художника, а за дипломата, князя Верновского… Слыхали о таком?

— Нет, не слыхал.

— Он умер в тринадцатом году, в Швейцарии, от рака желудка. Мне бы не возвращаться в Россию, а я вернулась. — И, отпив несколько глотков чаю, спросила: — Вы, надо думать, считаете меня завзятой контрреволюционеркой? Не так ли?

— Я не… Я как-то не думал об этом.

— Считаете! — убежденно воскликнула Варвара Феропнтовна. — А я, между прочим, помогала деньгами вашим большевикам. Лично Зиновьеву-Радомышльскому… — или как там его еще? — передала для Ульянова-Ленина пятьдесят тысяч. — Пояснила: — Зиновьев у него вроде казначея был, все денежные и другие дела его устраивал, так что Владимир Ильич без своего еврейчика — никуда. — И, вздохнув, заключила: — Дурой была.

— Почему же… э-э… дурой? Даже наоборот! — обрадовался Александр. — Нет, честное слово! Вы не думайте! Это сейчас так трудно, голодно и все такое. Сами понимаете. А вот понастроим заводов, фабрик, электростанций, крестьянин сядет на трактор — жизнь сразу станет лучше. Вот увидите.

— Да-а, хорошо быть молодым, — печально произнесла Варвара Ферапонтовна. — Вам еще жить и жить. Вспомните когда-нибудь свои слова, наш разговор, этот ветреный осенний день. И дай вам бог порадоваться своей правоте. А только я вам скажу, голубчик, что вот такие люди (она кивнула на полотно) — такие люди ничего путного не построят. Ведь это же раб — раб, прикованный к тачке. Рабы, конечно, пирамиду построить могут, и очень большую пирамиду, но разве для этого делали революцию? И разве ради такой революции я давала деньги Ульянову?

— Но почему же раб? Это совсем другое! Он лишь физически ограничен в своих действиях, а идейно… идейно он перерождается. Его, можно сказать, спасли от самого себя! — горячился Александр, не замечая, что, как всегда, повторяет чужие слова. — На воле бы он обязательно стал на путь открытой вражды, его бы втянуло в нее, как щепку в водоворот. А там… Там есть время осмыслить происходящее. Он еще не осмыслил, но он обязательно осмыслит и станет на пролетарскую точку зрения. Понимаете, эта точка зрения — такое великое дело, что как только человек осознает себя, так он сразу же преображается. Ведь вот и ваши, которые… дворяне там и князья… Ленин тоже был дворянином…

— Ну, какой он дворянин, прости господи! — отмахнулась Варвара Ферапонтовна. — Да и другие. Впрочем, это я сейчас такая умная стала, а тогда все это представлялось какой-то игрой. Модной игрой. Как подумаешь, какими идиотами были…

Александр поморщился.

— Я вас прошу, Варвара Ферапонтовна, не надо этого… агитации.

— Не буду, не буду! Простите меня, Саша. Ненормальные мы какие-то: о чем бы ни заговорили, обязательно свернем на политику. Право, ненормальные. А с другой стороны — что же делать, если вся наша жизнь зависит от политики и от людей, называющих себя политиками?

Иван Поликарпович умер в последний день октября.

В тот день выпал первый снег. Большие и пушистые снежинки медленно кружили за окнами, будто выискивая еще не забеленные места. И было странно сознавать, что Иван Поликарпович больше никогда не увидит этого молодого снега, потом молодой листвы, потом… и что наступит пора, когда и тебя тоже… а снег будет всегда, и солнце, и люди, и жизнь… то есть, не всегда, конечно, но тебя не станет, следовательно, и ничего не станет в то же самое мгновение, потому что так называемая бесконечность, это когда нас уже нет и когда нас еще не было, а жизнь человека, в сущности, всего лишь непознаваемое мгновение, нулевая точка в системе координат, как утверждают некоторые ученые.