Жернова. 1918–1953. Двойная жизнь

А вот она не питала к нему каких-то необыкновенных, особенных чувств, какие, как казалось ей, должна питать к человеку, с которым решилась бы связать свою жизнь. Даже уговаривая себя, настраивая мысли свои на Ивана, она ничего не испытывала, кроме жалости к самой себе. А ведь он и непьющий, и деликатный, и внимательный, а… а все не то: не болит по нем сердце, не ноет, не тоскует по ночам. Даже когда поцеловал как-то перед общежитием, не испытала Мария и того волнения, какое охватило ее когда-то давно, когда солидный профессор математики в первый раз прижал ее к себе в полутемной прихожей и жадными губами хватал то за ухо, то за щеку, пытаясь поймать ее губы, а она молча сопротивлялась и в то же время чувствовала, как слабеет ее тело, как горит и наливается грудь под его большими жадными ладонями, как тяжелеет низ живота, и все меньше желания отворачиваться, страх куда-то уходит, сменяясь чувством ужаса и обреченности перед неизбежным и… и все более нетерпеливого ожидания.

Не было с Иваном ничего подобного.

А тут приглашение на Новый год и встреча с Василием. И что-то с ней произошло. Не сразу, не тогда, а позже, когда простились у общежития, а он так ничего ей и не сказал, не назначил свидания, ничего не пообещал, будто она как была для него пустым местом, так и осталась. Как Иван для нее…

А в глазах все стоит, как у нее свалилась юбка, а он, Василий-то, присел вместе с ней, закрывая ее от других, и при этом сделал вид, что ничего не произошло. Боже, как она тогда была смущена и благодарна ему! А теперь все перепуталось, не поймешь, как жить дальше, и на сердце такая тоска, что хоть в омут.

Глава 26

После той ночи, когда арестовали Димку Ерофеева, Михаил Золотинский заболел. Вызванный на дом врач, какой-то дальний родственник Катцелей, определил его болезнь как нервный срыв, велел думать о чем-нибудь приятном, легком, несущественном, если вообще нельзя не думать, больше гулять на свежем воздухе, пить парное молоко.

Мару, вызвавшую врача, он принял за жену больного и долго объяснял ей, что и как надо делать, чтобы ее муж поправился как можно скорее. Мара не пыталась разубедить врача в его заблуждении относительно ее и Михаила, ей, похоже, было приятно исполнять выпавшую ей роль — роль сиделки возле постели больного. Она с удовольствием ухаживала за Михаилом, кормила, водила гулять, терпела его капризы.

Раза два к Михаилу заглядывал отец Мары, Иоахим Моисеевич, однако порога комнаты не переступал, ворчал и уходил, будто проверял, действительно ли криворотый сосед болен и не занимается ли его дочь с ним какими-нибудь глупостями.

Но пока Мара находилась на работе, Михаил оставался один. И целыми днями писал и писал свою бесконечную поэму. В нем будто включился до толе работавший с натугой и постоянными сбоями автомат-рифмователь, и если раньше приходилось подолгу ломать голову, подбирая рифмы, загоняя их в жесткие рамки сюжетов и связанных с ними мыслей, то теперь это давалось практически без всякого труда: сюжеты и мысли возникали как бы из ничего, тут же облекаясь в пеструю бахрому рифм — только успевай записывать.

Лихорадочное возбуждение охватывало Михаила с самого раннего утра. Едва он открывал глаза, — а чаще еще и не успевал их открыть, — как автомат начинал свою работу. Однако Михаил не давал ему воли, чувствуя, что это еще не настоящая работа, а как бы прикидка, опробование механических частей, отлаживание ритмического строя и способности производить созвучия. Он даже не притрагивался к заветной тетради и не смотрел в ее сторону, а терпеливо ждал, когда неуклюжая Мара напоит его чаем и уйдет, когда в коридоре смолкнут голоса и топот ног. Только после этого отпускал все внутренние тормоза, автомат включался на полную мощность и начинал производить одно четверостишие за другим.

Проходил час, два, три — Михаил не чувствовал времени. Но вот где-то неподалеку хриплый гудок какого-то завода или фабрики возвещал о перерыве в рабочем дне, ему отвечали дальние гудки других заводов и фабрик, еще через несколько минут начинали хлопать двери подъездов, отрывистые голоса поднимались со дна дома-колодца, торопливо топали каблуки по лестничным маршам, хлопали двери квартир, насыщая дом тревогой и ожиданием чего-то непоправимо-жуткого, сразу во многих местах включалось радио, и одни и те же жестяные голоса о чем-то настойчиво бубнили и пели одни и те же песни, чему-то радуясь и что-то проклиная, — автомат выключался, и в голове поэта начинала раскачиваться из стороны в сторону свинцовая глыба и биться о стенки черепной коробки, стараясь ее проломить.

Запыхавшись, прибегала Мара, разогревала на примусе обед, приносила в комнату Михаила тарелку с супом, ставила ее на табурет, смотрела, как он ест, и, захлебываясь, рассказывала о погоде, о чем пишут в газетах, что слышно вообще, избегая всяких трудных и непонятных тем и все время на них натыкаясь. В таких случаях она, подумав, говорила всегда одно и то же: