Жернова. 1918–1953. Книга тринадцатая. Обреченность

Где-то меня слушали внимательно, где-то каждое мое слово встречалось неодобрительным и насмешливым гулом: чтобы двадцатимиллионная КПСС отдала власть каким-нибудь там… не поймешь кому, – «этого не может быть, потому что этого не может быть никогда», спасибо Чехову за эту убийственную фразу.

27.

Увы, политиком я оказался никудышным. Зато мне довелось наблюдать, как некоторые властные структуры впадают в растерянность перед тем огромным, что поднималось у них на глазах. При этом властные структуры: ЦК, политбюро и далее по нисходящей, вся – или почти вся – партийная печать и телевидение бубнили одно и то же: весь советский народ, вся партия и советская власть твердо стоят на ленинских позициях и никому не позволят с этих позиций свернуть.

А я пытался как-то повлиять на рабочих своего завода, организовав зимой 1989 года кружок, в котором мы могли бы обсуждать все, что нас беспокоит. Народу ходило немного, но споры были горячими.

И однажды приехало к нам на заседание нашего кружка телевидение – как отзвук моей статьи, посланной в газету. Говорили обо всем, но как-то вяло и неубедительно. А телеведущий навязывал нам свою точку зрения, в которой тоже не было ясности.

А еще мы собирали пожертвования для бастующих рабочих Донецка. И как следствие – меня выбрали для поездки в Ригу на первый всесоюзный рабочий съезд от города Москвы.

Много ли там было настоящих рабочих – не знаю. Но вот что бросилось в глаза – это неприязненное отношение к нам, русским, которое сказывалось буквально во всем: в ответах на вопросы, в попытках поговорить, в презрительных взглядах, и вообще во всякой мелочи.

Мой пыл постепенно угасал, не видя ни малейших результатов.

28.

Летом 1989 года меня и секретаря парторганизации «Абразивного завода», бывшего армейского офицера, служившего на заводе начальником по технике безопасности, вызвали в Куйбышевский райком парии. Там посчитали, что за семь лет я не проявил никакой активности, чтобы реабилитировать свое звание коммуниста.

Ехать не хотелось: моя партийность висела особняком, ни на что не влияя. Однако пришлось.

Мы приехали, подождали, нас вызвали.

Входим.

Огромное помещение. Слева ряды стульев. Справа подковой возвышается сооружение, похожее на непрерывный стол – почти на уровне моей головы. Между этим возвышением и рядами стульев пустое пространство. На невидимой линии, соединяющей концы подковы, стоят два стула. Нам велено занять эти стулья.

Сели. Огляделись.

Четверо райкомовцев сидят равномерно рассредоточенными по всей полуокружности, возвышаясь над нами. Трудно себе представить большее унижение, которому подвергались мы оба.

У меня возникло ощущение, что я попал на суд инквизиции.

Как бы ни было велико мое прегрешение перед партией, с точки зрения марксистско-ленинской этики, формально мы все еще оставались товарищами для этих господ. Если не я, то секретарь заводского партбюро.

Как всегда со мной случается в таких ситуациях, которые трудно оценить с первого же взгляда, лицо мое вспыхнуло жаром, дышать стало трудно, кулаки сжались, до меня с трудом доходили вопросы сверху и ответы снизу, когда мой секретарь пытался выгородить меня, доказывая, что я не верблюд.

И тут сверху прозвучало:

– Ваши партбилеты.

Секретарь вскочил и пошел в сторону голоса.

Я тоже встал, но что-то заставляло меня не двигаться с места.

И в эти мгновения пришло решение: я не спеша раскрыл партбилет, освободил его от обложки и, надорвав первую страницу, бросил партбилет на стул и стремительно пошел к выходу.

Пока я шагал по коридору, который казался мне бесконечным, у меня внутри все еще кипело чувство хамской униженности. Но вот я миновал милиционера, сзади прозвенели пружинами тяжелые резные двери, и я оказался на улице. И только здесь я почувствовал себя свободным человеком – свободным от былой лжи и необходимости оправдываться перед теми, кто восседал наверху. И вообще перед кем бы то ни было.

О чем я жалею до сих пор, так это о моем неприсутствии на заводском партийном собрании, где меня «исключали» из партии. О чем там говорили, не знаю и старался не любопытствовать. Однако меня спрашивали, что и почему. Но вот уж совсем неожиданным заключением этого собрания стал поступок некоторых рабочих, которые сами, без нажима со стороны, положили свои партбилеты на стол президиума и не пожелали писать соответствующее заявление.

29.

Между тем на абразивном заводе происходил полный обвал: из трех тоннельных обжеговых печей работала лишь одна. Из этого не трудно было сделать вывод, что обвал происходит и со всей нашей промышленностью, потому что без абразивных инструментов нельзя получить микронной точности.

Пришла неведомая доселе в СССР пора безработицы. И меня тоже отправили в бессрочный отпуск.

Чтобы выжить и не пустить своих детей по миру, я стал «халтурщиком»: строил торговые ларьки, которые росли по всей Москве как грибы, совмещая в своем лице и плотника, и столяра, и слесаря, и сварщика.