Жернова. 1918–1953. Книга тринадцатая. Обреченность

Теперь-то я знаю, что не знал почти ничего о «настоящем» Сталине. Да, были какие-то сомнения, ничем не подтвержденные: подтверждение в недавнем прошлом стоило слишком дорого. Да, знал несколько анекдотов, касающихся Сталина, как знали их и мои школьные друзья. Моя мама постоянно ворчала по поводу всяких нехваток, связывая их с Лениным-Сталиным и большевиками вообще. От нее узнал, например, такую частушку из ее детства: «При царе, при Николашке, ели булки и олашки, а теперь большевики – нету хлеба и муки». Но эти знания не влияли на мое и моих сверстников отношение к Сталину, величайшему и гениальнейшему вождю всех времен и народов.

С этими знаниями я и вступил в большую жизнь всего через четыре месяца после его смерти.

Шли годы, и много чего пришлось узнать и повидать. Между тем, приступая к роману, я пребывал в состоянии человека, бредущего в темноте по огромному дому из комнаты в комнату со свечкой в руках, не встречая ни единой живой души. И писал о том, что удавалось разглядеть в полутьме. Потом я буду что-то исправлять, что-то выбрасывать, что-то добавлять, в руках у меня свечку заменит фонарик, но легче от этого не станет.

Так, например, первая книга, названная мною «Иудин хлеб», в первом варианте начиналась не с убийства председателя питерской ЧК и покушения на Ленина в один и тот же день – 30 августа 1918 года. Роман начинался медленно, с оглядкой, под зудение комаров и таинственные звуки просыпающегося леса. Пока я блуждал в его дебрях, историки копались в архивах в поисках тайн о событиях давно минувших лет. И по мере того, как эти тайны становились достоянием гласности, моя работа ускорялась, подхваченная «враждебными вихрями».

Сам же я в архивах никогда не рылся, не зная, что понадобится, а что лишь зря отнимет драгоценное время. К тому же боялся увязнуть в прорве второстепенных фактов. Зато во мне крепла уверенность, что я выбрал единственно верное направление. Не было ничего более увлекательного, как плутать с фонариком по темным комнатам, заполненным всяким хламом, или по едва заметным лесным тропинкам, выбирая то, что тебе нужно.

35.

3 октября 1994 года стреляли в самом центре Москвы. Я в это время с утра бродил по лесу, домой вернулся к вечеру, когда телевизор перестал захлебываться в восторге от случившегося.

К Белому дому поехал с утра на другой день, то есть 4-го.

Вернувшись домой, написал о том, что видел и слышал, назвав свою писанину «Записки обывателя». И – по проторенной дорожке – в «Юность». Прихватив с собой и рукопись «Виток спирали»: чем черт не шутит!

«Записки обывателя» были напечатаны. «Виток спирали» – прочитан. И ни кем-нибудь, а замом главного редактора. И вот его резюме: «Ехал в электричке на дачу, читал вашу рукопись. И на даче тоже. Давно не испытывал такого наслаждения». А дальше сожаление, что роман для «Юности» слишком велик.

А я, – от радости, надо думать, – расщедрился и на стихи, имея в виду написать целую поэму. Слава всем богам: они удержали меня от этой затеи. Но тебе, мой дорогой читатель, я не могу не признаться, что иногда проза уступала место поэзии, не в силах в нескольких строчках выразить чувства, требующие совсем других слов.

1.

На Красной площади, поди, в последний разСменяются попарно часовые.Сияет солнце в этот ранний час,И тени синие пятнают мостовые.

Горят на солнце звезды и кресты,Над куполом зеленым сник трехцветный прапор,Все дышит миром, краски так чисты,И елочки к трибунам тянут лапы.На стенах зубчатых таинственный узор, —Не кровью ли напитаны их камни?Чиновник семенит, потупив взор,Вершить историю за двери и за ставни.

На паперти музея лысый дед,Вареной колбасой зажевывает водку.Бабенка в джинсах, на груди портрет,По "голосу" дают часов последних сводку.Стрекочут вертолеты в вышине,Проезд, что свалка мусора и хлама.И слышится мне: в чуткой тишинеСкрипит брусчатка под ногами хама.Автобусы гирляндою цветной

Перетянули сонную Тверскую.Омоновцы змеей полуживойСлегка шевелятся и пялятся вслепую.Манежная разрыта. Демократ,Видать, боится площадей и света.Москва моя, что ж я тебе не рад?Что так мрачна ты посредине лета?

2.