Жернова. 1918–1953. После урагана

Минут через десять в комнате Рийны сидело пятеро мужчин-соседей, уже изрядно подвыпивших. Каждый пришел с бутылкой, початой или полной, с тарелкой какой-нибудь закуски. По тому, как они сосредоточенно рассаживались вокруг ставшего тесным стола, как покашливали и поглядывали на Пивоварова и Рийну, можно было подумать, что они пришли не выпить по случаю праздника, а на партийное или профсоюзное собрание, чтобы обсудить важное дело. Быть может, не приди в квартиру участковый и не случись вся эта катавасия, вряд ли они вылезли бы из своих комнат, собрались вместе за одним столом и вообще как-то обратили внимание на своего нелюдимого соседа.

Пивоваров, трезвый с легкого вина, пытался понять и объяснить это всеобщее к себе внимание. Ему казалось, что он одинок в своем несчастье, что люди если и сочувствуют ему и ему подобным, то исключительно из вежливости, а что до практической помощи, то разве что место в трамвае уступят — и на том спасибо. И вот, оказывается, все эти люди, с которыми он лишь раскланивался по утрам, люди, погруженные в свои заботы, всегда молча ему сочувствовали, и если не выказывали этого своего сочувствия, то лишь потому, что не знали, как это сделать, не обижая самого Пивоварова.

Оказалось, что им известно о нем значительно больше, чем он мог предположить. Они знали о его плене, что он воевал в каком-то спецбатальоне, — не то в штрафном, не то еще в каком, — и что поэтому не может устроиться на работу, что он разыскивает свою семью, и даже то, что ему давно нравится Рийна…

Все это выяснилось после первых же рюмок водки, выяснилось как-то буднично и без всякой философии и психологии.

Бывший капитан-танкист по фамилии Сенькин, работающий механиком в гараже, мрачно подвел итоги общего разговора:

— Жизнь, мужики, б…ская какая-то. Воевали-воевали, думали: придем домой, заживем по-новому. А вернулись, глядь туды-сюды — везде одна сволочь тыловая сидит, рожи — во! жопы — во! и лыбятся, суки дешевые! Ух, я бы их всех! — Сенькин сжал маленькие черные кулаки, тяжелым взглядом обвел собутыльников и стал, как показалось Пивоварову, очень похож на боцмана Муханова.

— Вот ты, Тихоныч, — остановил тяжелый взгляд серых глаз на Пивоварове бывший танкист, — слышно, науками занимаешься. Объясни нам, дуракам неученым, что с нашей советской властью поделалось, пока мы воевали? Почему эта власть так быстро зажралась?

— Да, объясни, — пьяно качнул лохматой головой Холкин. — Вот я, как есть рабочий класс, желаю это знать во всех подробностях.

— Сиди уж, класс хренов! — пренебрежительно махнул на него рукой Сенькин. — Знаю я вашего брата: делать — так чтоб поменьше, а получать — так чтоб побольше! Как же!

— Ну, ты… это!.. В начальники выбился, так сразу нос в сторону, — угрюмо прохрипел дядя Егор, долговязый формовщик с Металлического завода. — Забыл, как тележки с заготовками катал? А я помню. Могу и по сопатке съездить.

— Я в начальники не рвался! — закипятился Сенькин. — И на фронт рядовым пошел! Партия сказала, чтоб я стал командиром, — стал! Сказала, чтоб возглавил ремонтную службу, — возглавил! Это для тебя, беспартийного, тьфу! А у нас — ди-сци-пли-на! Как в армии. А чуть что — оргвыводы. Соображать надо. А по сопатке — это я тоже могу. И не посмотрю, что ты как бы мой бывший учитель.

— Не надо ругаться, — произнес Ерофей Тихонович тем своим обычно тихим и весьма убедительным голосом, каким еще в немецких лагерях говорил: «Не надо отчаиваться. Нельзя нам отчаиваться». А потом в своём лагере. А потом в штурмовом батальоне. А потом, когда некому стало говорить, самому себе. — Делить нам все равно нечего, — заключил он уверенно.

— Это точно, — согласился дядя Егор. — Делить нечего, так не-ет, все чегой-то там де-елим. А пятерню растопыришь — там пятак. И тот гнутай. — И он раскрыл свою заскорузлую ладонь с ревматическими суставами. — Ванька, — дядя Егор ткнул пальцем в сторону присмиревшего Сенькина, — он парень с головой, ничего не скажешь. И на фронт пошел добровольцем — хвалю! А того не понимает, что всякая власть прежде о себе заботится, а уж потом о чем другом. Потому что власть — это зло. Поглядишь — вроде хороший человек, с понятием, другой — так и вообще рядом с тобой вкалывал, последним сухарем делился и вроде должен понимать, чего простой человек хочет, а как дорвался до власти, так и нет человека, осталась самая эта чертова должность. Тут и ежу без объяснениев понятно. Я на своем веку и царя повидал, и Керенского, и Ленина, и теперь вот Сталина, а только рабочему человеку разницы никакой. Может, в будущем оно как-то там изменится, только мне не дожить. Вот чего я вам всем скажу по всей правде, если на то пошло.