Жернова. 1918–1953. После урагана

Крыть Пивоварову было нечем. Он мог бы, конечно, сказать, что воровство есть воровство, даже если украдено у вора, но понимал, как жалки и бессмысленны эти слова в их нынешнем положении. Он стоял насупившись, обвиснув на костылях. Потом поднял голову, глянул в звездное небо — и почувствовал себя ничтожно маленьким и незначительным в этом бездонном мире, и не столько потому, что мир действительно бездонен, сколько потому, что кто-то где-то смотрит на него, Ерофея Тихоновича Пивоварова, как на нечто незначительное и ничтожное, не имеющее ни своих желаний, ни своих мыслей, предназначенное для того лишь, чтобы исполнить чужую волю, некое одноактное действо, исполнить и исчезнуть без следа. Пивоварову вдруг так захотелось вот сейчас, сию минуту уткнуться в теплую грудь Рийны, почувствовать щекой и губами твердость ее соска, напряженность живота и всего тела, ожидающего ласки, что он тихо застонал, как от внезапной боли. А ведь пока он здесь, а она там, время, проведенное ими в одной комнате, отодвигается все дальше и дальше, постепенно стираясь в памяти и заслоняясь другими событиями, как стерлись в памяти дни и ночи, проведенные им с погибшей женой и детьми. Что же, так ему и суждено умереть на этом острове, среди этой грязи и дикости, перед этим опустившись на самое дно скотского состояния? Может, и правда, глотнуть свободы, а там пропади все пропадом?

Рядом зудел Кузьменко, приводя все новые и новые доводы в пользу побега, но Ерофей Тихонович его почти не слышал. Он мысленно уже преодолел все преграды, отделяющие его от Рийны, и преграды эти в его воображении оказывались не такими уж сложными и непреодолимыми, чтобы их стоило принимать во внимание. Главная преграда находилась в нем самом и она почти рухнула.

— Хорошо, — выдавил из себя Ерофей Тихонович, понимая, что тем самым отсекает себе дорогу назад. — Только надо бы еще чего-нибудь… каких-нибудь сухарей, что ли…

Про сухари он заговорил, втайне надеясь еще на какую-то зацепочку: нет сухарей — куда ж без них-то?

Но Кузьменко уже шептал ему в самое ухо, будто кто мог их здесь услышать, шептал горячим, обрадованным шепотом:

— Я сухарей уже поднабрал. А Спивак, повар наш артельский… ты ж его знаешь! — обещал раздобыть шмат сала. Оно тут, конечно, не так уж далеко, но запас не повредит. Это ты, Тихоныч, правильно мыслишь. Да мы с тобой еще простыни прихватим для маскировки. А если, предположим, завтра к ночи метель, так и совсем милое дело.

Кузьменко был возбужден, подпрыгивал на костылях и похихикивал. Он бы побежал один, да по льду и снегу одному — это совсем не то, что вплавь, тут без подстраховки не обойдешься.

Глава 22

Первая половина следующего дня прошла в лихорадочных приготовлениях. Сам Пивоваров, правда, ничего не делал, а только сидел на своей койке и с тоской поглядывал по сторонам. Однако приготовления велись полным ходом, и в них, похоже, принимала участие вся палата, состоящая из пятнадцати человек, плюс инвалиды из других палат, то есть практически вся бывшая артель.

Дверь палаты не закрывалась, и в нее то вкатывался «тачаночник», вереща сухими подшипниками, то «колясочник», то кто-то вползал чуть ни на четвереньках, если там, конечно, имелись хотя бы огрызки всех четырех конечностей, — и все они направлялись к Кузьменко, шептались с ним, подмигивали Пивоварову и удалялись, страшно довольные тем, что делают нужное и важное дело.

Сам же Кузьменко сидел на кровати в одном нижнем белье и ремонтировал сложную амуницию из множества ремней и ремешков. Левой руки у него не было по локоть, на правой не хватало двух пальцев, но он ловко управлялся с иглой, плоскогубцами и молотком, помогая себе зубами и даже носом. Вид у него при этом был такой торжественный и многозначительный, что Пивоваров подумал: загляни сейчас в палату кто-нибудь из администрации интерната — сразу же поймет, что здесь что-то замышляется. Но никто не заглядывал.