Жернова. 1918-1953. В шаге от пропасти

Василий, наклонившись, сделал над Софи руками какое-то бессмысленное движение, не то желая погладить, не то взять за шкирку. Выпрямившись, он, не глядя, нашарил копье, лежащее на кровати. Нож был в крови. Василий тронул лезвие пальцем, провел по нему от рукоятки до кончика, поднес палец к носу — душноватый запах крови ударил ему в голову, откуда-то с самого низа живота поднялась черная волна и затянула мраком глаза. Василий выронил копье, вцепился обеими руками в спинку кровати. Руки бессильно скользнули по холодным блестящим шарам и перекладинам. И мрак, мрак, мрак…

Когда Василий приходил в себя, он видел перед собою Софи, видел, как она раскрывает рот, словно в зевоте, но не слышал ни звука. А однажды он очнулся и увидел, что она мертва. Дальше он плохо помнил и соображал: бред перемешался с явью. Сколько это длилось — день, два или больше, или всего несколько часов, — сказать с определенностью он не мог. Но когда он вполне пришел в себя, то обнаружил, что лежит на своей кровати, укрытый одеялом. В голове ничего: ни мыслей, ни воспоминаний, ни чувств. Впрочем, нет, одно чувство вскоре появилось — чувство голода. Василий спустил ноги с кровати, сел, сунул руку под подушку. Да, там было то, что он и ожидал найти — завернутая в клеенку кастрюля. Она еще сохранила тепло. Осторожно развернув клеенку, потом шерстяной платок, открыл крышку и стал пить маленькими глоточками теплый мясной бульон. Потом руками достал косточку с белым мясом на ней и принялся отдирать по кусочку. Эти кусочки он жевал подолгу, перекатывая во рту мягкую кашицу и глядя в пространство невидящими глазами.

Мясо по вкусу ничем не отличалось от кроличьего. Жена иногда покупала на рынке кролика, — одно время их разводили и продавали везде, где можно, и очень дешево, — и тушила его с рисом и какими-то специями — и тогда весь дом наполнялся аппетитным благоуханием. В его кастрюле не было риса и специй, но запах из нее шел ничуть не хуже. Даже, пожалуй, лучше…

Но все когда-нибудь заканчивается. Закончился бульон, было съедено все мясо, высосаны все кости. Снова черная немощь охватила Василия, втягивая его тело в глубокую воронку, где клокотала холодная вода, кружа в бешеном вихре льдины и снежную кашицу. Ощущение реальности медленно покидало его, и даже разрывы снарядов и бомб не тревожили его угасающего сознания…

Глава 11

Василий очнулся оттого, что кто-то тряс его за плечо. Он раскрыл глаза и увидел склонившегося над собой человека. Но это не был Колька Земляков.

— Вась! Васек! — произнес этот человек. — Живой? А мы тут дом ваш на дрова разбираем, дай, думаю, загляну, вдруг кто живой окажется… А ты вон что. Да ты никак доходишь? Вась! Ну-ка, очнись! Вставай давай!

Василий тяжело сел на постели. Он безучастно смотрел, как человек, одетый в телогрейку, подпоясанную армейским ремнем, в солдатской шапке-ушанке со звездой и в новых кирзовых сапогах, ему совершенно незнакомый, но откуда-то знающий его, суетился в его комнате, растапливая буржуйку, гремя кастрюлями. Потом комната погрузилась в тепло и запахи — запахи пищи, напомнившие что-то давно забытое и невозможное. Откуда-то доносились удары, треск отдираемых досок, иногда в комнату заглядывали военные люди.

А человек продолжал говорить.

— Это сколько ж мы с тобой не виделись? С августа, поди. С того пикника. Помнишь? Значит, говоришь, отправил своих в эвакуацию? И правильно сделал: люди мрут как мухи. И никому до них нет дела.

И Василий вспомнил: Сережка Еремеев — вот кто этот человек. Сережка Еремеев, который умел все — и сапоги тачать, и рубахи шить. Когда-то они вместе начинали учениками модельщиков на Путиловском…

Однако неожиданное появление старого приятеля не обрадовало Василия. Но и не огорчило. Все его существо было сосредоточено сейчас на том, что варилось в знакомой кастрюльке. Но как же долго оно там варится…

— Да-а, а я вот перебиваюсь с хлеба на колбасу, — бубнил Сережка. — Шью сапоги, туфли. Есть в Питере люди, которым подавай хромачи, а бабам их — модельные туфли. Ты тут с голодухи пухнешь, а они с жиру бесятся. Ну и мне перепадает. Так и живем. Ты давай перебирайся ко мне, научу сапоги шить, бог даст, как-нибудь протянем.

Потом Василий ел — ел долго, бесконечно долго, но будто бы в полусне. Временами Сережка отбирал у него миску — и тогда он проваливался во что-то липкое и душное. Выкарабкавшись на поверхность, ел снова, под неспешный говорок Еремеева…