Жернова. 1918-1953. В шаге от пропасти

Надо бы поднять и укрепить на прежнем месте поваленный плетень, но Степан Аникеевич лишь потоптался возле него и махнул рукой: сделаешь, а тут опять нагрянет войско, наше ли, не наше, снова все переломает, а ты трудись без всякого толку. Лучше переждать, когда все образуется. Однако однорукий зять Егор Плоткин, жадный до работы мужик, призвал на помощь своих сынов, и плетень они подняли и водрузили на старое место, после чего зять принялся припрятывать зерно и прочие продукты, все больше в сеннике и на скотьем дворе под навозом, еще в тех ямах, в которых прятали зерно в начале двадцатых, а потом и тридцатых годов. Но Степан Аникеевич ему не помогал, как обычно, а сидел на завалинке, курил «козью ножку», глядел в сизое марево, струящееся над дальним увалом, задирал голову, когда над хутором пролетали немецкие самолеты, и чего-то ждал. И дождался: на дороге снова заклубилась густая пыль, она поднималась все выше и выше, медленно склоняясь на полдень, и вот, не прошло и получаса, как к оврагу приблизилась длинная колонна танков и машин и, не задерживаясь, миновала выгон, затем, воя, лязгая и дымя, вкатила на хуторскую улицу. Передовые машины и танки проследовали дальше, а небольшая часть рассосалась по проулкам, освободив дорогу для других танков и машин. Из кузовов посыпались солдаты, пропыленные, но веселые, из легковой машины выбрался тонкий офицер в высокой фуражке, со стеком в руке, огляделся и, сопровождаемый другими офицерами и несколькими гражданскими, вошел в здание хуторского совета.

Удивительно, но немцы по хатам не шастали, ничего не брали, никакого насилия не производили. И хуторские стали выбираться из своих погребов, боязливо заглядывать через плетни. Солдаты скалили зубы, кричали:

— Матка! Курка, яйки, млеко! Давай, давай! — и показывали какие-то деньги, явно не советские. И кое-кто уже нес и молоко, и яйца, и живых кур, и не потому, чтобы заработать, а чтобы как-то улестить захватчиков и не понуждать их на грабеж и насилие. Получив деньги, бабы смотрели на них с испугом, не зная, на что можно их употребить, но потом засовывали за лифчик под дружный хохот солдат и непристойные телодвижения.

День завершался спокойно. Дымили полевые кухни, водители тупорылых грузовиков ковырялись в моторах, кое-где торчали над плетнями тонкие стволы зениток, а в сторону Дона все катили и катили танки и машины с солдатами, с прицепленными к машинам пушками, дребезжали зеленые фуры, запряженные битюгами, тарахтели мотоциклы. А то вдоль обочины вытянется цепочка велосипедистов, и странно было видеть этих здоровых парней, крутящих педали, точно дети: на хуторе до войны разве что у двоих-троих мальчишек, чьи отцы принадлежали к хуторской власти, имелись велосипеды, и за ними ходили и бегали ребятишки всего хутора, дожидаясь своей очереди.

И почти беспрерывным потоком шли солдаты с засученными рукавами, в пропыленных куртках и коротких сапогах, обвешанные оружием и всяким снаряжением, ослепительно блестели их улыбки, и это было странно, если иметь в виду, что до вчерашнего дня радио только и долдонило о том, как фашисты насилуют, грабят и убивают мирных советских граждан. Может, этим не до того, может, придут другие, которым не надо никуда спешить, и тогда-то и начнется? Быть такого не может, чтобы все длилось так спокойно, мирно, точно и нет никакой войны, а будто приехало некое дружеское войско на маневры, по ошибке их самолеты сбросили бомбы на хутор, постреляли за выгоном, теперь вот разобрались, уйдут, и жизнь потечет дальше… пусть не такая, как два дня назад, а другая, как в полузабытом уже прошлом, или какая-то ни на что не похожая, а какая именно, решается, видать, сейчас в доме бывшего хуторского совета, возле которого не прекращается даже издали заметная суета.

Глава 16

И точно. Едва наступило утро, как по дворам засновали пришлые люди, вроде русские, и даже, если судить по штанам с красными лампасами и старорежимным фуражкам, из казаков, но с чужими интонациями в голосе, как бывает, когда человек долго живет на чужбине и редко пользуется родным языком.

Подошел один такой и к дому Степана Аникеевича. На вид лет пятьдесят, скуласт, глаза серые, жестокие, над узкими губами узкая полоска усов, на правой скуле красноватый шрам. Одет в военный френч дореволюционного офицерского образца, но без погон, на кармане офицерский Георгий, сапоги хромовые, высокие, поверх френча ремни и кобура с револьвером на немецкий манер, то есть на животе, а не сбоку, на офицерской полевой фуражке от старого режима какая-то кокарда. Остановился возле калитки и крикнул зычным голосом:

— Хозяева! Есть кто живой?