Жернова. 1918-1953. В шаге от пропасти

Колонна танков, бронетранспортеров и машин движется еле-еле. Стоит где-то впереди чему-то сломаться, и всё встает, пока это что-то не починят или не сбросят в кювет, в липкую, непролазную грязь. Панцергренадеры[1] на бронетранспортерах жмутся друг к другу, стучат в железный пол стынущими ногами, взбадривают себя песнями и шнапсом, прячутся под брезент: холодно, мокро, а теплое белье обещают только к декабрю, когда, как предполагается, падет Москва. Настоящие русские холода, которые вот-вот должны наступить, страшат всех, рядовых особенно, но и вселяют надежду: поля станут проходимыми для танков, можно будет покинуть асфальтированные дороги, развернуться во всю германскую мощь. Тем более что впереди почти никаких препятствий до самой Москвы.

Быстро темнеет.

Немецкий авангард, не достигнув поселка, виднеющегося на взгорке, остановился перед взорванным мостом через небольшую речушку с болотистыми берегами. Саперы приступили к устройству переправы. Танкисты и все остальные готовятся к ночи: до утра мост вряд ли восстановят. По-прежнему идет мокрый снег, налипая на танки, на шинели, каски, оружие. Пушки танков повернуты в сторону невысокого холма, поросшего лесом. Артиллеристы закапывают в десятке метров от шоссе противотанковые орудия, разбрасывая по сторонам жирную грязь. Кое-где горят костры, вокруг них темнеют озябшие фигуры. Пахнет жареным салом. Минометчики обстреливают лощину, в которой было замечено какое-то движение. Ничего особенного, обычный эпизод, какие случаются постоянно.

И вдруг крик:

— Русише панцерн![2]

Тревога всколыхнула всю колонну. Все взоры обратились к ближайшим холмам, откуда доносится нарастающий утробный гул множества моторов. Но ранние сумерки и падающий снег скрывает тех, кто производит нарастающий гул.

Но вот из сумерек и снега стали вылепляться стремительно скатывающиеся выкрашенные в белое русские танки с массивными башнями, скошенными бортами и длинными орудиями. Их не так уж и много: штук двадцать. Но они несутся по топкому полю, разбрызгивая воду и грязь, точно посуху, и, приблизившись метров на триста, встали и открыли огонь из орудий и пулеметов по танкам, бронетранспортерам, автомашинам, скопившимся на шоссе, по позициям артиллеристов и зенитчиков. Снаряды ударяли в броню немецких T-IV и T-III, раздавался глухой затяжной взрыв, и танк охватывало ревущим пламенем горящего бензина, заглушающем крики заживо сгораемых людей. Затем следовал взрыв боезапаса — башня и куски металла разлетались в разные стороны, калеча всех, кто находился рядом. Отдельные выстрелы со стороны немцев никакого вреда русским танкам не приносили. Сделав свое черное дело, русские танки стремительно развернулись и скрылись в снежной пелене.

* * *

Командующий 2-й танковой группой генерал-полковник Гудериан задержался в Орле, вдалеке от своих танковых колонн. Он сидит в уютной гостиной за круглым столом, накрытом белой холщевой скатертью, в небольшом деревянном доме, расположенном на окраине города. Топится печь-голландка, на крашеном полу лоскутные половики. На столе шипит самовар, стоят чашки, тарелки, бутылка французского коньяку. Напротив Гудериана сидит старый русский генерал, с седой головой, усами, бородкой клинышком. На генерале френч времен Первой мировой войны, над карманом офицерский Георгиевский крест. С этим генералом Гудериан познакомился в двадцатых, когда, по соглашению с советским правительством, германская армия арендовала русские полигоны, где отрабатывалась тактика будущих танковых сражений.

— Вы поздно пришли, — говорит русский генерал на хорошем немецком языке. — Если бы вы пришли лет двадцать назад, вас бы встретили хлебом-солью. Но вы поставили своей целью уничтожить русское государство, истребить русский народ — и он, этот народ, который не так давно молил бога, чтобы большевики вымерли от какой-нибудь чумы или моровой язвы, теперь объединился, чтобы остановить нашествие. Мы теперь едины, как никогда. Даже если вы сейчас откажетесь от своей политики истребления славян, вам уже ничто не поможет: мы будем драться до тех пор, пока на нашей земле останется хотя бы один живой русский человек. Но и вы живыми отсюда не уйдете.

Гудериан смотрит на русского генерала, слегка кивает головой, то ли соглашаясь с хозяином дома, то ли показывая, что он понимает все, что тот ему говорит. При этом думает, что русский генерал по-своему, конечно, прав, но и фюрер прав тоже, ибо русские захапали слишком много земли, а использовать ее цивилизованным образом не способны, так что арийской расе ничего не остается, как отнять у них лишнюю землю силой. Что касается его самого, генерала Гудериана, то ему и его потомкам хватит той земли, которой они владеют в Восточной Пруссии. Но ведь речь идет не только о семействе Гудерианов, а о выживании германской расы. К тому же он солдат, а солдат должен…

В комнату вошел адъютант и застыл возле двери.

— Что там стряслось, Вилли? — спросил Гудериан, оборвав свою мысль.

— Срочное сообщение, герр генерал.

— Не может подождать?

— Полагаю, что нет.