Жертва первой ошибки

– Не только за этим, дорогая Ирина Андреевна, не стану лукавить. Я знаю, что вы приняли живое участие в Витиной работе, и, честно говоря, хотелось бы напрямую выслушать ваши соображения.

– Михаил Семенович, я сделала для него один телефонный звонок, и все.

Он взглянул лукаво:

– Прямо все-все?

– Нет, думала, конечно. Тема-то интереснейшая.

– Ирина Андреевна, давайте посмотрим правде в глаза. Нашему замечательному Вите голову в последнюю очередь приделали, и то только для того, чтобы понимать, где верх. Никто не знает, зачем он пошел в науку, и в первую очередь он сам.

– Так почему же вы взяли его под свое крыло?

Михаил Семенович поморщился:

– Все остальные отказались, а я не кадровый военный и подобной роскоши себе позволить не могу.

– Но все-таки он хороший парень.

– Безусловно! – улыбнулся Михаил Семенович, принимая у нее чашку с чаем. – И хороший, и добрый, и заслужил свое место безупречной службой на подводной лодке, ибо лодка – это трамплин. Только от безупречной службы не появляется ни ум, ни эрудиция, ни склонность к научной работе, как бы нам ни хотелось, чтобы было иначе. Ах, Ирина Андреевна, сердце кровью обливается, когда видишь, что талантливые ребята остаются за бортом, а приходят чьи-то детки или такие вот дуболомы, и неизвестно еще, что хуже. Детки еще могут повзрослеть, если попадут в правильные руки, а эти… Ах, он жизнью рисковал на боевом посту! Прекрасно, я за него горд, но все же он не погиб и попал в адъюнктуру, а не в рай, где уже можно ничего не делать.

Ирина улыбнулась. Михаил Семенович прав, научная работа – это не только дело всей жизни, но и в первую очередь престиж, и рвутся туда не по зову души, а за материальными благами. Ученые степени и научные звания дают прибавку к жалованью, право на дополнительные квадратные метры, выезды за границу на конференции, в общем, существенно обогащают жизнь, поэтому становятся целью, а не способом признания реальных заслуг. Настоящая наука существует где-то на периферии, благодаря подвижникам, которые зачастую так и пропадают в безвестности, порой даже не успев передать свои идеи следующим поколениям, а официальная научная жизнь вся кипит в интригах вокруг званий, регалий, публикаций и прочей мишуры. Прорывные идеи не только не помогают двигать локомотив советской науки, прекрасно идущий на холостом ходу, но и откровенно мешают заслуженным ученым мужам. Это же, надо вникать, менять собственные косные модели мышления, потом рисковать навлечь на себя гнев вышестоящих… Да ну его к черту, этого новатора! Самый умный, что ли, он? А скромность, присущая великим умам, мешает новатору утвердительно ответить на этот вопрос, и он сникает, уходит в тень…

– Самое смешное, что пока они не защитились, так ведут себя тише воды ниже травы. Заглядывают в глаза, приседают, так что поневоле думаешь: ну как же не помочь такому скромному самокритичному товарищу? Спрашиваешь себя, Михаил Семенович, сможешь ли ты спать спокойно, если бросишь это беззащитное существо, и, само собой, понимаешь, что нет. И ты просеиваешь все его бредни в поисках крупицы здравого смысла, выстраиваешь что-то, хоть отдаленно похожее на научную работу, и краснеешь на его защите, потому что никто кроме тебя не знает, что ты выжал максимум из этого сырья. И уговариваешь коллег, и они соглашаются кинуть белый шар только лишь потому, что через месяц сами приведут на ученый совет точно такого же малахольного соискателя… В общем, протеже твой с грехом пополам защищается, а через месяц смотришь, бац, а он уже корифей. Уже покрикивает на коллег, и о чем-то судит, и с тобой общается на равных и даже свысока.

– Что есть, то есть, – улыбнулась Ирина, – но Витя, мне кажется, не такой.

– Ох, Ирина Андреевна, это про каждого так думаешь… Ах, как не помочь такому чудесному мальчику, у него же мама не переживет, что родила сына-идиота. А тот честно отслужил, геройский герой, а что звонит и ложит, так наплевать на то.

– Попробуйте варенье, – Ирина чуть подвинула хрустальную вазочку на высокой тонкой ноге.

Михаил Семенович послушно взял. С ложечки сорвалась капля, но гость успел подставить блюдце, и скатерть не пострадала. Малиновое варенье вдруг вызвало у Ирины ассоциации с кровью, и она поморщилась, отгоняя эту неприятную мысль.

– Так и живем, – продолжал Башмачников, – каждый думает, что от одного лишнего бездаря в науке ничего не изменится, и сами не замечаем, как серость поглощает живую мысль. Ведь почему умирают научные школы, Ирина Андреевна? Именно потому, что они становятся престижными и туда идут уже не по зову сердца, а за деньгами и статусом, и в итоге масса дураков становится критической.