Жестокие и любимые (ЛП)

– Так и есть! Это ужасно! – отвечаю я сквозь смех. – Ведь именно этого ты для себя и не хочешь. Ты думаешь, что ты сильный и всегда будешь любить жизнь, но иногда… ты устаешь...

– Должно быть, ты очень сильно устала.

Я пожимаю плечами.

– Есть немного. Но я Айсис Блейк. Я антипод усталости. Итсолатсу. Я в принципе не устаю.

– Время от времени мы все устаем, Айсис, – заверяет меня Джемма. – Никто не исключение.

– Я исключение! Я особенная! – хнычу я. – Вы не понимаете! Безумные выходки – мой конек, я вытворяю такое, что вам даже и не снилось, и никогда не останавливаюсь, ну, если только сходить в туалет, ой, да и тогда не всегда останавливаюсь. Заметка: уборщик меня ненавидит.

Джемма пытается сдержать смех, прикрывая рот рукой, но ее выдает вспыхнувший блеск в глазах, и вдруг я тоже начинаю смеяться. Но этот смех отличается от коротких злых смешков, которые в последнее время были моими постоянными спутниками, этот смех громкий, счастливый и с каждым мгновением становится ярче. И это легко, это самое легкое, что я делала за долгое время.

– Это даже не самая моя лучшая шутка, – сбивчиво говорю я, когда мы обе успокаиваемся. – И я нарушила правило номер один.

Джемма вытирает слезу.

– Что за правило?

– Никогда не смеяться над собственной шуткой, ведь она может быть не очень хорошей, и ты выставишь себя эгоцентричным придурком. Я уже молчу о том, что это грубо.

– Теперь я понимаю, о чем ты, – говорит Джемма. – Такие, как ты, энергичные и веселые люди редко устают. Непривычно, верно?

– Да. Словно... словно ты потерял ногу, но все равно пытаешься участвовать в гонке.

Кивнув, Джемма вздыхает.

– Знаю, это личное, и, пожалуйста, не думай, будто я тебя диагностирую, потому что у меня нет для этого квалификации, но у кого-нибудь в твоей семье была депрессия?

Простонав, я эффектно сползаю по спинке кушетки.

– У моей мамы. Но у меня ее нет! – прекословлю я, выпрямляясь. – Клянусь, даю руку на отсечение, я слишком много трудилась, чтобы не страдать депрессией, к тому же я счастлива, у меня нет депрессии. Никогда не было. И никогда не будет.

Джемма кивает и что-то записывает. Мои слова настолько пустые и звучат так неправильно, что я сгораю от желания наполнить их правдой. Переплетаю пальцы рук.

– У меня была депрессия. Может быть. Мне кажется. Когда мне было четырнадцать.

– Почему ты так считаешь?

– Я не нравилась самой себе. До сих пор немного не нравлюсь. Я по-настоящему себе не нравилась, ведь я была огромной и считала, что быть огромной – это ужасно, но это не так, и все же, знаете, когда твой возлюбленный называет тебя уродиной и жирной, ты начинаешь ему верить. Хотя это была не любовь. А может, и любовь. Но вероятнее, нет, потому что это приносило мне лишь горе, когда любовь должна нести счастье.

– Некоторые говорят, что любовь дарует сразу и счастье, и горе.

– Ну, они глупы и неправы. – Я выпячиваю подбородок. – Это просто... просто порождение старого романтического поэта. Люди любят выставлять себя глубокомыслящими, поэтому говорят, что боль – часть любви, но это не так. Любовь...

– В них нет ничего некрасивого, – говорит Джек. – Можно?

Я мешкаю, но киваю. Он подходит и, взяв мою руку, нежно проводит пальцами по ожогам от сигарет на запястье. Обводит каждый кружок большим пальцем. Нежно, так нежно.

– Похоже на галактику,

– он улыбается, – полную звезд, сверхновых звезд, криогейзеров и множества других замечательных научных вещей, которые я мог бы продолжать перечислять, что, вероятно, тебе бы чертовски надоело.

Я крепче прижимаюсь к нему и смеюсь ему в грудь.

– …Любовь – это когда тебя принимают и желают таким, какой ты есть, со шрамами и всем остальным.

Из глаз льются слезы, омывая ложбинку, и я себя обнимаю.

Теперь я вижу разницу.

Теперь я знаю, что такое любовь, а что нет.

Положив клипборд, Джемма раскрывает объятия, и едва я принимаю их, как тьма вырывается из моего рта на ее свитер.

– М-меня... меня и-изнасиловали. Когда мне было четырнадцать. Парень, которого я думала, что люблю.