Жестокие игры

Я возвращаюсь на конный двор и обнаруживаю там полный беспорядок. Половину лошадей не вывели вовремя на прогулку. Меттл топчется в загоне возле конюшни, методично обгрызая и облизывая верхнюю перекладину ограды. Эдану вообще не вывели из стойла, а Мэтта нигде не видно. Если он думает, что таким образом бросает вызов мне и Корру, то здорово ошибается.

Меня не оставляет чувство, будто я забыл что-то сделать, пока наконец не доходит: я отправился из конюшни с двумя лошадьми, а возвращаюсь с одной. За мной не идет в поводу лошадь, мне не нужно ее расседлывать.

Джордж Холли находит меня сразу, как только я снова возвращаюсь во двор после кормления кабилл-ушти, держа в руках перепачканное кровью ведро. Он нацепил на голову ярко-красную кепку, чтобы не мешали волосы, а на лицо нацепил улыбку, чтобы не выдавать своих чувств.

— Привет, мистер Кендрик! — бодро приветствует oн меня, шагая в ногу со мной через мощеный двор. — Вы, похоже, в неплохом настроении.

— Вот как?

— Ну, у вас такое лицо, словно вы только что улыбались, — говорит Холли.

Он окидывает взглядом мою одежду; слева, на нее налипла, наверное, половина островной почвы.

Я коленом нажимаю на рычаг шлангового насоса и начинаю полоскать ведро над стоком.

— Я сегодня одну лошадь потерял.

— Вас это как будто не удручает. А что случилось?

— Она прыгнула с утеса.

— С утеса?! Это что, в порядке вещей? Это нормально?

Эдана, стоящая в конюшне, испускает высокое нетерпеливое ржание, в нем слышна тоска по морю. В прошлом году в это же время Мэтт уже гонял своего скакуна по пляжу до изнеможения. А сейчас во дворе конюшни тихо без Мэтта; похоже на затишье перед бурей. Я думаю о том, что завтра начнется Скорпионий фестиваль и в параде наездников в этом году будем участвовать и мы с Мэттом, и сумасшедшая Кэт Конноли.

Я перестаю качать воду и внимательно смотрю на Холли.

— Мистер Холли, в этом месяце ничего нормального просто быть не может.

Глава двадцать восьмая

Пак

Итак, сегодняшний вечер — это вечер начала великого Скорпионьего фестиваля.

Я только однажды была на этом: фестивале; мама взяла нас с собой, пока папа был в море. Папа никогда не одобрял ни праздник вообще, ни бега в особенности. Он говорил, что одни бандиты воспитывают других бандитов, и в целом у них на две ноги больше, чем им нужно, поскольку с таким количеством им не справиться. И мы всегда думали, что мама тоже не одобряет все это. Но в тот год, когда стало ясно, что папа не вернется к вечеру, мама велела нам надеть пальто и шапки, а Гэйба попросила оживить «морриса» (с ним уже тогда нелегко было управиться). И мы, чувствуя, что делаем недозволенное, набились в нашу машину; Гэйб занял привилегированное переднее место, мы с Финном пихались и толкались сзади. Мама прикрикнула на нас и погнала «морриса» по узкой дороге в Скармаут, нагнувшись над рулем, как будто сидела на капризной лошади.

И вот мы очутились в Скармауте. Вокруг — народ в маскарадных костюмах, и барабанщики, и группы певцов… Мама купила нам колокольчики и ленты и особые ноябрьские пирожные, от которых руки у меня на несколько дней стали липкими. И везде был шум, шум, шум, так что наконец Финн, тогда совсем еще маленький, расплакался. Невесть откуда появилась Дори-Мод с одной из страшных карнавальных масок в руках и надела эту маску на Финна. Спрятавшись за мордой зубастого монстра, Финн как будто мгновенно рассвирепел.

За все те годы, что мама была с нами, я всегда видела ее за каким-нибудь делом: она то мыла кастрюли, то разрисовывала чайники, то забиралась на крышу, чтобы приколотить на место отставшую дранку. Но почему-то теперь, думая о маме, я всегда вспоминаю тот праздничный вечер и то, как она весело плясала с нами в хороводе, и как сверкали в улыбке ее зубы, и каким незнакомым казалось ее лицо в свете костров, и как она пела ноябрьские песни…

Прошло много лет, и сегодня снова — день начала фестиваля. Теперь мы можем идти, куда нам захочется, так как не осталось в живых никого, кто мог бы нам что-то запретить. Это очень странное, опустошающее чувство.

— Я завел «морриса», — сообщает Финн, входя в дом.

Он наблюдает за тем, как я мою посуду, с гораздо большим интересом, чем заслуживает того процесс.

— Понадобилось время, — добавляет он.

Я ему верю. Он вымазался с головы до ног.

— Ты страшен как смертный грех, — говорю я, — Что это ты делаешь?

Вместо того чтобы отправиться в ванную комнату и привести себя в порядок, Финн идет за своей курткой, которая валяется на полу у очага, рядом с папиным креслом.

— Я боюсь выключать мотор, вдруг он не заработает снова.

— Но ты ведь не можешь весь вечер его гонять.

Брат натягивает свою неуклюжую шапку.

— Просто поверить не могу, что мама считала тебя умной.

— Она и не считала. Это она о Гэйбе говорила, — откликаюсь я.

Финн берется за ручку двери, и я вдруг догадываюсь, куда он задумал отправиться.

— Погоди… ты что, собрался на фестиваль? — выпаливаю я.

Финн молча оглядывается и смотрит на меня.

— И Гэйб еще не вернулся… Да почему ты решил, что мы туда поедем? Мне завтра очень рано вставать.