Жестокие игры

Я теперь вижу, что Томми именно от нее унаследовал свои красивые губы, но хороша ли эта женщина в остальном, сказать сейчас невозможно, потому что глаза у нее красные и распухшие от слез.

Она берет Гэйба за руку. Гэйб говорит так серьезно, что я, несмотря на обстоятельства, переполняюсь гордостью за него:

— Томми был моим лучшим другом на этом острове. Я бы все для него сделал.

Мать Томми что-то отвечает, но я не слышу, что именно, — так поражена, видя Гэйба плачущим. Он продолжает что-то тихо говорить ей, и слезы стекают по щекам женщины каждый раз, когда она моргает. Мне почему-то становится невыносимо смотреть на Гэйба, потому я оставляю их с Финном и отхожу к костру.

Только теперь я понимаю, что это не простой костер, а погребальный. Он дымится и потрескивает, и это самые громкие звуки на всем пляже. Языки пламени на фоне темной синевы неба — оранжевые и белые, а влажный мокрый песок у самых волн отражает огонь, как зеркало. Каждая волна стирает это отражение, а потом возвращает его, уходя. Костер горит уже долго, я вижу целую гору тлеющих углей и золы и вдруг с содроганием замечаю почему-то уцелевший в огне лоскут куртки Томми Фалька, зацепившийся за поленья.

Я думаю: «Он ведь вот только что сидел за нашим столом в этой самой куртке…»

— Ты ведь Пак?

Я смотрю налево — и вижу мужчину, стоящего недалеко от меня; он аккуратно сложил перед собой ладони, как будто находится в церкви. Конечно, я сразу его узнаю, это Норман Фальк, и я отлично помню, как он стоял в нашей кухне точно в такой же позе, разговаривая с моей матерью. Глядя на его лицо, я думаю: «Он рыбак», а не: «Он — отец Томми Фалька». Рядом с ним какой-то малыш, наверное, брат Томми. В Нормане Фальке нет ничего похожего на Томми. А пахнет он как Гэйб, то есть, собственно говоря, рыбой.

— Мои соболезнования, — говорю я, потому что именно эти слова говорили мне люди, когда погибли наши родители.

Глаза Нормана Фалька сухи, когда он смотрит на погребальный костер. Мальчик жмется к его ногам, и Норман Фальк кладет руку на его плечо.

— Мы все равно потеряли бы его.

Это кажется мне странным утешением. Я и вообразить не могу, что стала бы вот так же думать о Гэйбе. Ведь если бы Гэйб умер, это было бы навсегда. Но если Гэйб будет где-то жить-поживать, вполне счастливо, я тоже могу никогда больше его не увидеть… То есть для меня, возможно, это могло бы выглядеть одинаково, вот только я уверена, что для Гэйба все же разница есть.

— Он был очень храбрым, — продолжаю я, потому что мне эти слова кажутся вежливыми.

Мое лицо разгорячилось от огня; я мечтаю отойти назад, но не хочу, чтобы это выглядело так, словно я ухожу от разговора.

— Это верно. Все помнят его на той черной кобыле… — В голосе Нормана Фалька звучит неприкрытая гордость. — Мы попросили Шона Кендрика вернуть ее морю, и он согласился. Это ради Томми.

Я спрашиваю очень вежливым тоном, стараясь сделать вид, что имя Шона Кендрика ничего для меня не значит:

— Вернуть ее морю, сэр?

Норман Фальк оборачивается, энергично сплевывает в сторону так, чтобы не попасть в стоящего рядом мальчика, и тут же снова смотрит на погребальный костер.

— Да, отпустить ее по всем правилам. Мы ведь всегда отдаем дань уважения умершим. И кабилл-ушти тоже нужно отдать дань уважения. Это не имеет отношения к туристам, которые болтаются тут, засунув руки в карманы. Это все между нами, людьми и водяными лошадьми, и никак не связано с каким-то грязным спортом. — Потом Норман Фальк явно вспоминает, с кем именно говорит, потому что меняет тему: — Пак Конноли, тебе нечего делать на этом пляже. Тебе и твоей кобылке. Вас там не должно быть. Я знал твоего отца, и он мне нравился, но я думаю, что теперь ты поступаешь неправильно, если, конечно, ты вообще меня слышишь.

Мне становится стыдно, но почему — я совершенно не понимаю, и я чувствую себя паршиво из-за того, что позволила себе устыдиться.

— Но я не хотела проявить неуважение.

Голос Нормана Фалька полон тепла.

— Конечно, не хотела, не об этом речь. Просто у тебя нет мамы и папы, чтобы наставить тебя на правильный путь. Твоя лошадь — это просто лошадь, вот в чем проблема. И если бы Скорпионьи бега были обычными бегами для обычных лошадей, ну, тогда… — Норман Фальк резким кивком указывает на пламя. — Тогда вот это было бы просто позорным несчастным случаем.

Две недели назад я бы подумала, что он ненормальный, что, конечно же, все дело именно в особенности бегов, в деньгах, азарте… И если бы я просто наблюдала за тренировками на пляже, я, наверное, и сейчас думала бы так же. Но теперь, когда я так много времени провела с Шоном Кендриком, когда уже сидела на спине Корра, я ощущаю, что во мне что-то изменилось. Я по-прежнему не уверена, что все это стоит смерти Томми. Но понимаю, что значит стоять одной ногой на суше, а одной — в море. Я никогда не знала Тисби так хорошо, как узнала за последние недели.

Мальчик о чем-то спрашивает Нормана Фалька, и тот отвечает:

— Он уже ведет ее сюда. Вон в ту сторону смотри.