Жестокие игры

Ну, как бы там ни было, когда я смотрю на них с утеса над песчаной полосой берега, кажется, что все они далеко-далеко от меня. И хотя мне не захотелось бы скакать по этим каменистым, продуваемым ветром вершинам, я ничего не имею против того, чтобы здесь посидеть. Я сбрасываю со спины мешок с затолканным туда шерстяным одеялом и устраиваюсь на надежной площадке рядом с краем обрыва, откуда отлично видно проходящую внизу тренировку. Плотно закутываюсь в одеяло, делаю глоток чая из термоса и принимаюсь за одно из ноябрьских пирожных. Я утром разогрела целых три штуки в духовке, вместе с несколькими камнями, и теперь камни, удерживая тепло, обеспечивают пирожным и вкус, и температуру. И я чувствую себя вполне добродетельной и сообразительной, когда достаю тетрадку, карандаш и секундомер, который раздобыл для меня Финн. Если я просижу здесь достаточно долго, лошади наверняка раскроют передо мной свои тайны. Я хочу знать, с какой скоростью они проходят дистанцию, а потом намерена добиться от Дав такого же времени. Если я буду знать, в чем состоят трудности бегов, возможно, сумею лучше подготовиться к ним.

Я сижу на площадке уже около десяти минут, когда краем глаза замечаю какое-то движение. Кто-то усаживается в нескольких шагах от меня, подогнув одну ногу и опершись о нее рукой.

— Значит, ты решила разгадать тайну победы, да, Кэт Конноли?

Я узнаю этот голос, даже не повернув головы, и мое сердце тут же громко бухает… и вроде бы собирается проделать это еще раз, но как-то странно замирает.

— Я же говорила — зови меня Пак.

Шон Кендрик больше ничего не говорит, но и не поднимается с места. Я пытаюсь угадать, о чем он думает, пока мы сидим здесь, наблюдая за лошадьми далеко внизу. Сверху все выглядит совсем по-другому: как будто тренировка идет упорядоченно, тихо, целенаправленно, это совсем не похоже на тот хаос, который я видела, находясь вблизи. Даже когда две лошади поднимаются на дыбы, чтобы сцепиться друг с другом, а их наездники стараются растащить своих скакунов, звуки приглушены расстоянием и ветром и все выглядит вполне безобидно. Игрушечные солдатики.

Я наблюдаю за Яном Прайвитом и его серой Пендой, они мчатся галопом вдоль воды. Я включаю секундомер и делаю заметку на листке.

— Он будет скакать гораздо быстрее, — сообщает Шон Кендрик. — Потом. Он сейчас не хочет слишком давить на коня.

Я не знаю, то ли он считает меня настолько глупой, что мне может прийти в голову записывать бессмысленное время, то ли сообщает мне то, что я не могу узнать другим способом. Поэтому просто молча продолжаю водить карандашом по бумаге, записывая цифры. Мне хочется узнать у Кендрика, почему он вступился за меня прошлой ночью, но мама всегда твердила мне, что слишком невежливо напрашиваться на комплименты, а такой вопрос как раз это бы и подразумевал. Потому я и не спрашиваю, хотя любопытство гложет меня.

Мы еще некоторое время сидим молча, и штормовой ветер забирается под мое одеяло и в шапку и ворошит листы тетради. Я сую руку в свой мешок, достаю одно из драгоценных ноябрьских пирожных — еще теплое — и предлагаю его Шону.

Он берет пирожное и далее не благодарит. Но благодарность каким-то непонятным образом подразумевается и ощущается. Я не понимаю, как это удается Шону, потому что я не смотрю на него и не вижу его лица, когда он берет угощение.

Взглянув на берег, он говорит:

— Видишь вон ту черную кобылу? Та, на которой Фальк. Она очень возбуждена, ей хочется за кем-нибудь гнаться. На месте Фалька я бы вел ее сразу за лидером, чтобы у нее был мотив. Учти это потом.

Я хмурюсь, всматриваясь в пляж, пытаясь увидеть то же, что и Шон Кендрик. На песке — мешанина, имитирующая бега, лошади несутся укороченным галопом. Я нахожу взглядом Томми и его черную кобылу и некоторое время наблюдаю за ними. Кобыла довольно тонконога для кабилл-ушти, и при этом ее голова слегка покачивается, когда левое заднее копыто касается земли.

— И еще, — говорю я, поскольку должна же и я что-то сказать, — она немного прихрамывает на левую заднюю.

— Вроде на правую? — бормочет Шон Кендрик, но тут же поправляет себя: — Да, на левую, ты права.

И я чувствую себя довольной, хотя он всего лишь согласился с тем, что я и без него знаю.

Теперь я уже расхрабрилась достаточно, чтобы задать вопрос.

— А ты почему не скачешь там?

Спрашивая, я смотрю на него, изучаю его острый профиль. Глаза Кендрика мечутся взад-вперед, следя за движением внизу, но в остальном он совершенно неподвижен.

— Бега — это нечто большее, чем вот такая суета.

— А что ты там высматриваешь?

И снова следует чрезвычайно длинная пауза между вопросом и его ответом, и я уже решаю, что он вообще не собирается отвечать, а потом думаю, что, может быть, только подумала о том, чтобы спросить, но вслух ничего не произнесла, наконец прикидываю, не могла ли я его чем-то оскорбить, только мне никак не припомнить в точности свои слова, чтобы наверняка оценить их.

Наконец Шон Кендрик говорит: