Жестокие игры

Я делаю вид, что не замечаю взглядов конюхов, когда оказываюсь в конюшне. Вообще-то трудно воспринимать это место именно как конюшню, несмотря на то что здесь множество лошадей, — ведь внутри так же роскошно, как в церкви Святого Колумбы. Здесь такие же высоченные потолки, резной камень, гулкий звук. Кажется, не хватает только кабинки для исповеди с бессмысленной занавеской.

И еще эта конюшня почему-то напоминает мне огромный камень, на который все наездники проливают свою кровь.

Я с усилием заставляю себя опустить взгляд, потому что не хочу выглядеть для здешних как Финн — с вытаращенными глазами и восторженным лицом. И молодой конюх, и гнедая выглядят чистенькими и целеустремленными, а я ощущаю себя неопрятной и неуклюжей и совершенно здесь неуместной — в свободных штанах, блузке и вязаной кофте с капюшоном. Я показываю на перекрещенные ремни, которые удерживают на месте гнедую, что является безмолвным вопросом: «Можно мне проскочить под ними?» — и парень кивает. На его лице такое же удивленное выражение, как и у остальных. Я думаю, это просто потому, что я здесь чужая. Но когда я прохожу мимо него, парень говорит:

— Наверное, тебе храбрости не занимать, если ты собираешься участвовать в бегах на этой твоей кобылке.

По тому, каким тоном он это произносит, я воспринимаю сказанное как комплимент, хотя и не уверена в этом до конца.

На всякий случай я говорю:

— Спасибо. — И спрашиваю: — Ты не знаешь, где Шон Кендрик?

Я опять показываю куртку Шона. Мне почему-то кажется очень важным, чтобы все видели: у меня есть серьезная причина искать Кендрика. Парень дергает головой, показывая подбородком в проход за своей спиной, — бесконечный проход, по обе стороны которого расположены необыкновенно красивые, блестящие двери в стойла, с арками наверху, как будто все эти стойла — святилища, в которых скрываются лошадиные боги. Я шагаю мимо них, пока не добираюсь до последнего стойла, где вижу светлое белое ограждение вместо железных, а за ним — очертания головы красного жеребца.

Я тихо подхожу к стойлу, и сначала мне кажется, что Шона там нет. От этого мне становится не по себе, поскольку я оказываюсь в слишком уж неопределенном положении, но потом я замечаю его в тени у самого пола; Кендрик сидит на корточках перед Корром, обматывая его ноги до колен чем-то непонятным и закрепляя сверху полосами ткани. Кендрик действует очень медленно — он обертывает ногу Корра этим материалом, потом плюет на пальцы и тянет руку вверх, чтобы коснуться крупа коня. Потом накладывает на ногу еще один виток — и снова плюет. Все это время Корр, изогнув шею, смотрит в маленькое окошко своего стойла. Ему видна только голая скала и клочок травы, прилепившейся к ней. Пейзаж, я думаю, ужасно скучный, но Корр, похоже, наслаждается им, как будто ему и этого вполне достаточно. Наверное, это все равно лучше, чем смотреть на стены.

Мгновение-другое я просто наблюдаю, как Шон обматывает ногу Корра, как движутся его плечи, не прикрытые курткой, как он наклоняет голову, погруженный в работу. Он то ли не заметил еще моего появления, то ли делает вид, что не замечает, но меня устраивает и то и другое. Есть некая радость в том, чтобы наблюдать за хорошей работой или, по крайней мере, такой работой, которой отдаются до конца.

Я пытаюсь сложить пальцы так же, как делает Шон Кендрик, прикасаясь к коню, это очень не похоже на жесты других людей. Вообще в его движениях есть нечто такое, отчего Кендрик выглядит одновременно и очень напряженным, и очень спокойным, и я наконец решаю, что это сродни легкой заминке. Большинство людей чуть колеблются между очередными этапами действия или делают паузу, сомневаясь в том, как лучше продолжить дело — неважно, чем они занимаются: бинтуют конскую ногу или едят сэндвич. Но с Шоном Кендриком все по-другому, он не делает ни одного движения, в котором не уверен, даже если это означает вообще не двигаться.

Корр поворачивает голову ко мне и смотрит на меня левым глазом, и это его движение заставляет Шона поднять голову. Он ничего не говорит, и я поднимаю куртку так, чтобы он мог ее увидеть.

— Мне не удалось отстирать всю кровь до конца.

Шон снова опускает голову, предоставляя мне стоять рядом с его курткой в руках. Я пытаюсь сообразить, то ли мне следует оставить ее перед стойлом, то ли подождать, пока Шон что-нибудь скажет, но прежде чем я прихожу к решению, Шон заканчивает дело с ногой Корра и встает. Он смотрит на меня, но его пальцы прижаты к шее Корра, сбоку.

— Очень любезно с твоей стороны, — говорит Кендрик.

— Знаю, — отвечаю я.

Попона Дав на самом деле не нуждалась в стирке, но я все равно ее постирала, заодно, поскольку мне нужно было стирать куртку Шона. Я ее терла до тех пор, пока у меня не сморщились подушечки пальцев и собственная щедрость не начала меня раздражать.

— Что это ты делаешь? — спрашиваю я.

— Обматываю ему ноги морскими водорослями.

Я никогда не слышала о том, чтобы кто-то обматывал ноги лошадей водорослями, но Шон, похоже, делает это с полной уверенностью, а значит, в этом есть немалый смысл.

Я снова взмахиваю курткой.