Жестокий век

Узнав скрипучий голос Таргутай-Кирилтуха, Тэмуджин распрямился. Нойон стоял перед ним, сложив руки на животе, обтянутом шелком. Жарко блестели серебряные бляхи на его поясе.

– Ты вырос, – продолжал Таргутай-Кирилтух, ощупывая его взглядом, – и стал очень похож на своего отца. Мы с твоим отцом были друзьями. Да-а… Кому же, если не мне, заботиться о твоем будущем? А?

– Ты уже позаботился, – буркнул Тэмуджин, наливаясь злобой.

– Горяч! – одобрительно проговорил Таргутай-Кирилтух. – Но и горячих скакунов объезжают, и упрямых волов в телегу впрягают. – Оплывшее лицо нойона посуровело. – Кто-то считает, что я присвоил себе чужое. Я взял себе все, что имел твой отец, – это верно. А почему взял? Богатство твоего отца было нажито трудом многих. Потом – не слабой женщине, твоей матери, владеть им. Табун без жеребца разбегается, богатство в слабых руках рассыпается… Вот. А ты, неразумный, распускаешь язык. Однако я не стану наказывать тебя. Ты сын моего друга, и ты будешь жить у меня. Я тебя одену, накормлю, посажу на коня. Ты будешь нукером и братом моему сыну Улдаю.

За спиной Тэмуджина стоял Аучу-багатур, подсказывал:

– Благодари!

Тэмуджин крепче стиснул столбик коновязи, замотал головой.

– Мне ничего не нужно. Если ты друг моего отца, отпусти меня, оставь в покое.

– Ты отказываешься принять дар? – от удивления растягивая слова, проговорил Таргутай-Кирилтух, насупился.

Аучу-багатур рукояткой плети больно ткнул в спину Тэмуджина.

– Соглашайся, глупый человек. Благодари!

Боль в спине подстегнула Тэмуджина. Резко повернулся к Аучу-багатуру, взбешенно закричал:

– Не буду я благодарить! Отобрав повозку с волом, дарите чеку от этой повозки – за что благодарить! – Опалил взглядом Таргутай-Кирилтуха. – Ты грабитель и вор! Мне не нужны твои милости!

Толстые губы Таргутай-Кирилтуха скривились, пухлое лицо налилось кровью.

– Люди, выходит, говорили правду: ты волчонок! Но тебе никогда не стать зубастым волком. Хочешь мстить мне – я перед тобой. Эй, нукеры, дайте молодцу меч. Посмотрим, на что ты годен.

В своей ладони Тэмуджин ощутил рукоятку меча, сжал ее, напружинился. С какой радостью всадил бы сейчас широкое лезвие в это толстое пузо! Но сил не хватит даже поднять оружие. Отбросил меч от себя. Он упал, звякнув о камень.

– Со-опляк! – презрительно протянул Таргутай-Кирилтух и сказал нукерам с ворчливой нравоучительностью: – Человек человеку может быть или врагом, или другом. От дружбы он отказался. Врагом быть не может. У такого одна участь – он становится рабом. Наденьте на его шею кангу²⁴.

Глава 8

В юрте Булган теперь никогда не выветривался запах кислятины. Вместе с сыном она с утра до вечера выделывала шкуры овец. После того как меркиты отогнали табун и Тайчу-Кури влепили двадцать палок, бедный парень долго не мог ни сидеть, ни лежать на спине, но не это главное – их заставили перебраться в курень и выделывать кожи. Работа тяжелая, а кормили плохо. Когда пасли табун, питание тоже было скудное, но там они с Тайчу-Кури чувствовали себя вольными людьми, и работа была не столь обременительная. Надо же было этим меркитам налететь именно на их табун! Жизнь никак не ладится. Или уж у нее такая злосчастная доля, или чем-то сильно прогневила духов. Хучу был хорошим мужем. Любил, правда, поболтать впустую, сытно поесть, но с ним она, особенно в последние годы, не знала никакого горя. Только бы жить да радоваться. Кирилтух вздумал разорить Оэлун, и Хучу погиб. А все то, что они с ним успели нажить, забрали нукеры. Теперь они с сыном черные рабы. И так, кажется, будет до конца жизни. Ну, ее жизнь прошла – ладно. Утерянное не вернешь, гнилое не пришьешь. А вот жизнь Тайчу-Кури только начинается. Славный парень, коренастый, крепкий, очень похожий на своего отца, но, пожалуй, красивее, чем он – как будет жить ее Тайчу-Кури? Он родился на старой, вылезшей овчине, носит одежду из старой, рваной кожи, спит под латаным одеялом, неужели так будет всю жизнь? У него нет ни коня, ни седла, ни юрты. Придет время жениться, не на чем привезти невесту, не из чего постелить постель.

Булган горестно вздыхала, в тысячный раз думая одну и ту же думу, а руки сами собой крутили, мяли, терли овчину с белой пушистой мездрой и курчавой мягкой шерстью. Тайчу-Кури выделывал овчины крюком на улице. Правая нога поднималась и, опираясь на ремень крюка, будто на стремя, медленно опускалась. Солнце освещало его голую потную спину, загоревшую до черноты.

– Сынок, а сынок! Ты бы отдохнул.

Тайчу-Кури вошел в юрту, зачерпнул из кадки воды, выпил целую чашку, зачерпнул вторую и вылил себе на грудь.

– Сейчас бы кумыс пить или, на худой конец, дуг, – сказала она.

– Ничего! – Тайчу-Кури вытер ладонью потное лицо, улыбнулся. – Ничего, и вода хорошо.

Такой уж он и есть. Все ему ничего. Отшибли спину палками, вздулась подушкой, смотреть даже страшно, а когда она спрашивала его, больно ли, он отвечал почти так же, как сейчас. «Ничего. Когда били, было больно, а сейчас уже ничего».

– Ну, я пошел, мама.

– Посиди, сынок, отдохни. Жарко.

– Аучу опять будет ругаться.