Жестокость

Он долго искал возможности заговорить с маленькой красавицей. Когда ее не было, это казалось ему так просто, но лишь только она проходила, в нем застывали все возможности и все слова.

Однажды все-таки он решился крикнуть ей, запинаясь и сильно краснея:

- Хочешь, я тебя покатаю?.. Садись.

Она поглядела удивленно на него и его салазки, пожала плечиками, обиженно выпятила хорошенькую, круглую нижнюю губку, взглянула на фрейлен... Фрейлен сказала гневно и презрительно: - Пфуй! - взяла за руку девочку и повернула назад, чмыхнув длинным, белым на морозе носом, а так как пудель шел впереди, то она крикнула ему: - Лорд! Иси!.. - Лорд обернулся и, проходя мимо него, посмотрел явно уничтожающим взглядом.

И они ушли, трое белых, чинно гулять по Дворянской, где пока еще не было столь дерзких мальчишек, а он усадил в салазки своего плюшевого мишку (тогда только что появились и были в моде эти мишки) и остервенело катал его по Большой и Дубовой и вновь по Большой, пока не потерял где-то.

- Вот я тебя высеку за это, - сказал отец вечером.

Он знал, что не высечет, но ему не нравилось даже самое это слово "высеку".

- За что? - спросил он угрюмо.

- Чтоб ты не терял дорогих игрушек, болван!

- Я не люблю этого! - сказал он мрачно.

- Еще бы!.. Гм... "Не люблю"! Скажите, пожалуйста!.. Что же ты любишь?

Ему хотелось сказать: "маленькую девочку в белом капоре. Только девочку в белом капоре, - ту, что гуляет с сердитой фрейлен и кудрявым пуделем"... Но он сказал задумчиво и кротко:

- Жареную картошку.

Потом долго над ним смеялись и отец, и старшие братья, и сестра Варя, а он - плакал, плакал оттого, что уж перестала гулять по Большой улице она, девочка в капоре.

Но была у него в детстве еще любовь: птицы. За то ли любил он их, что они были многокрасочны, за то ли, что они были непостижимая тайна, или за то, что летали, а он не мог, только он без ума был зимою от черноклювых снегирей, розовых, как пасхальные яйца (это были его райские птицы, он видел их редко), и щеглов (это была его ошеломляющая радость). Снегири подбирали в снегу упавшие с никлых берез сережки, а щеглы шелушили шишки репейника, и когда он видел их, то затаивал дыхание, чтобы их не спугнуть, становился на цыпочки и смотрел, смотрел, только смотрел, не отрывая глаз.

И когда все-таки, слишком недоверчивые к людям, они улетали, пугаясь, каким горючим горем это ему казалось!

- Улетели! - жаловался он, весь в слезах, няньке Арише. - Я им совсем ничего, я их ничем, никак, а они... взяли и улетели!

Горбатая и глухая нянька Ариша долго не могла даже понять, о чем он, а когда понимала: - Э-э, - диви бы что путевое! - и отмахивалась от него черной корявой рукой.

На Дубовой жило таинственное существо - птицелов Романыч. Во всех трех окошках виднелись у него клетки с птицами, - сказочный птичий дворец!.. Даже с улицы было слышно зимою, как там заливались чижи, репела, дрозды!.. А сам Романыч - сутулый старик в черных очках, каждое воскресенье выносивший на базар свои клетки и западни!.. Он их делал сам, деревянные и железные, и для канареек и даже для попугаев. Про него говорили мальчишки на улице, что он сам учит своих птиц петь, что ему вздумается, и что такой у него есть скворец, который поет и вальс "Дунайские волны", и "Па-д'эспань", и "Разлуку", и слова выговаривает ясно, как человек. Романыч играет на скрипке, а он подтягивает.

Чуть видно летели журавли в небе и кричали: - Весна! - кричали: Весна!.. Потом распускался крыжовник, и серенькие пеночки - ка-ки-е хитренькие! - вили в нем гнезда. Тогда были в саду: он и пеночки. Это была увлекательная игра в прятки: они всячески прятали от него гнезда, а он их искал. Они с разных сторон наблюдали за ним, стрекоча, и хитрили, хитрили!.. Ныряли с пушком и всяким прочим сором в совершенно пустой куст, и чуть только он туда, летели за его спиною к себе в гнездо.

А он притворялся, что верит, и даже глаза жмурил, чтобы показать им, пеночкам, что играет он честно. Но в самые узенькие щелки ресниц зорко наблюдал, тоже хитря.

Но, находя гнезда, он только глазами пересчитывал яички, и когда появлялись птенчики, до перебоев сердца было жалко их - ротастых, плачущих, ободранно-красных. И он никак не мог терпеливо дождаться, когда, наконец, оперятся они и вылетят. Это было его летнее хозяйство - пеночкины гнезда, и сколько было самой тошной тоски, если их разоряли кошки, оставляя на земле отгрызанные крылышки, хвостики и пух.

Он и бабочек не ловил сеткой, как другие. Он просто боялся их ловить, такие они были квелые: как ни старайся, непременно поломаешь им крылышки, и полиняют они в пальцах ни на что не похоже, - лучше не брать; лучше смотреть на них издали, шагов за пять.

Больше всего нравились ему бабочки осенью, когда паутина - флаги бабьего лета - за все цеплялась и везде сверкала длинно, и такие же, как бабочки, яркие падали листья и пахли медом.

И такая была тоска тайная видеть эти осенние флаги, и последних бабочек, и зрелые листья: близость конца какого-то, зимы: осенью маме хуже.