Жилец

Ни лицом, ни характером Лиза Лисюцкая ни на отца, ни на мать не походила. Дочь классических блондинов, она была темной шатенкой, глаза отдавали в синеву, не то чтобы красавица, но порода чувствовалась. Еще в младенчестве. И это составляло особую снобическую гордость Люциана Корнелиевича. Род Лисюцких, Смоленской губернии дворян, впервые был помянут в каких-то грамотах всего лишь при Алексее Михайловиче, так что особой древностью тут не похвастаешься – не Голицыны и не Оболенские, чего уж там. Но печать породы, о, это дорогая печать. И никак не совместимая, отмечал едкий папаша, с убранством девичьей, больше всего напоминавшей Красный уголок. Пока в девятнадцать лет не выскочила замуж за комсомольского активиста и не вернулась, разочарованная и изумленная, в отчий дом через полтора года. Оказался активист обыкновенным рвачом и мещанином, а в браке имел виды на папино служебное положение. Дешевый комсомольский антураж был выметен как напоминание о жалком приспособленце, и комната обрела вид аскетический: тахта, покрытая паласом кавказского изготовления, письменный стол и ряд книжных полок. Славянский шкаф для скомканной одежды. Лиза не была фанатиком чистоты и порядка и за веник бралась, лишь когда из-под ног вылетали шарики серой пыли. Но фанатиком социализма осталась, правда, понимал Лисюцкий, эта дурь сойдет. В детстве, в самый разгар террора, дочь поражала его душевной тонкостью, которой он не наблюдал ни в себе, ни в Эльзе. Каждое утро или вечер, если была ночная смена, она с такой тревогой провожала Люциана Корнелиевича на работу, будто чувствовала, что едва ли ему суждено вернуться. И эта детская тревога придавала изощренности уму ушлого чекиста, воля твердела и не позволяла поддаться ни отчаянию загнанного зверя, ни, что еще опаснее, безоглядному торжеству, когда устранялся опасный коллега. Так он пережил смерть Менжинского, оборвавшую многие карьеры, гибель Ягоды, затем Ежова, а тучи сгустились над головой лишь к процессу врачей-вредителей: он многих мог потянуть за собой. Лисюцкий со дня на день ждал ареста, да Господь прибрал-таки Сталина, развиднелось. Но те, последние, тревоги дочь уже не замечала, она была фанатично предана всем глупостям, которые сыпались в ее голову отовсюду. Человек породистый и с такой тонкой душевной организацией не может долго оставаться в ослеплении, рано или поздно прозреет, поумнеет…

Это рано или поздно обрушилось внезапно.

В школе, где работала Лиза, ярко вспыхнула звезда нового словесника – Марка Ароновича Штейна. Это дитя Двадцатого партсъезда вскружило голову молодой историчке. Вдруг ожили новым блеском ее глаза, куда девалась ее апатия, нажитая первым браком?! Отец какое-то время даже радовался внезапным расцветом любимого чада… Но чадо – странная форма любви! – явно под влиянием своего нового кумира стало задавать вопросы, малоприятные и затруднительные для прямого ответа. А ответы уклончивые ненадолго утоляли жажду познания. В очередной раз, когда Лисюцкий положился на неотразимый аргумент «я выполнял свой долг», он вдруг услышал – это от родной-то дочечки! – «Да ведь, папа, фашисты на Нюрнбергском процессе говорили то же самое». Эдак ведь можно далеко зайти! Ахнуть не успеешь, а в твой дом придут коллеги с обыском и ордером на арест…

Люциан Корнелиевич разыграл отцовский гнев, оскорбленное достоинство, нашла с кем сравнивать, да как ты смеешь, тут и сердечный приступ подоспел, и лишь в облаке валокордина вредные вопросы на какое-то время улеглись.

Лисюцкий, конечно, навел справки о ее избраннике и пожалел, что в раннюю пору репрессий не догадались отправлять детишек в воспитательные учреждения. И Марик рос на попечении мамочки и тетушек в наивном убеждении, что отец его погиб в схватке с бандитами, но только в конце пятьдесят пятого года узнал, в какой именно и с какими бандитами – своими же товарищами по работе. И теперь этот отпрыск чекиста почитает Арона героем и жертвой нарушения ленинских норм. Рассказать бы ему, что папенька вытворял под сенью ВЧК! Как же, расскажешь – чекист из призыва самого Дзержинского. То есть советский святой, пострадавший за правду. Тот факт, что Люциан Корнелиевич тоже в органах аж с восемнадцатого года, только в самих органах и ценится, за стенами Лубянки – подручный Ежова, Берии и Абакумова. Конечно, можно было б Марика взять в разработку, дождаться, когда этот трепач совершит ошибку, а то и просто спровоцировать таковую, но тут уж непременно замажешь дочь, а последствия непредсказуемы. Вокруг не одни неподкупные друзья, схавают в момент. Поздно, поздно спохватился! И слишком долго мямлил. Не должен полковник КГБ колебаться и подставлять голову под сомнения. Они опасны. Под новый, 1957 год вошла его Лизочка, резкая, как «Нате!», и огорошила:

– Папочка, я выхожу замуж.

* * *