Жилец

Взрыв хохота не обидел, тут была добродушная ирония, и с этого момента Сева полюбил учителя. Хотя причины для любви проявятся позже, когда дело дойдет до Новикова, Фонвизина и Радищева. Литература восемнадцатого века совпадет по времени со скандалом вокруг романа Дудинцева «Не хлебом единым». Бывают моменты, когда произведения сомнительных художественных качеств, проповедовал тогда Марк, пробуждают общество с такой силой, что след, оставленный ими в истории, оправдывает все литературные слабости. В пример привел радищевское «Путешествие…», роман Чернышевского «Что делать?» и это сочинение Дудинцева. Судьба Симонова, изгнанного из редакторов «Нового мира», пошла в историческую параллель с судьбой Новикова.

Когда дело дошло до «Горя от ума», класс убедился, что не умеет читать. Марк Аронович вызвал старательную Леночку Лузянину, и та бойко оттарабанила по учебнику что-то о Чацком – выразителе чаяний декабристов.

– Очень интересно, – резюмировал Штейн. – Стоит, правда, заметить, что есть разные точки зрения на сей счет. Вот Александр Сергеевич Пушкин полагал, что Чацкий… как бы вам помягче выразить… что он просто-напросто неумен.

И прочитал притихшему от изумления классу отрывок из известного письма Пушкина Бестужеву. Потом он предложил такую игру: отметить фразы, ставшие пословицами, и посмотреть, из чьих уст они вылетели. Таково было задание на дом.

Задачка, однако. Справившись с нею, Сева обнаружил, что речь Чацкого не так уж богата афоризмами – «Я глупостей не чтец…», «Служить бы рад, прислуживаться тошно», «А судьи кто?», «Карету мне, карету!» Вот, пожалуй, и все. Зато у Фамусова что ни слово – золото. Тут Сева уперся в стену. Чацкий ему намного симпатичнее, хоть и не признал за ним Пушкин ума, а Фамусов с его мудростями… Ну о чем тут говорить.

Первую пятерку у Штейна Сева получил как раз за то, что простодушно признался в неразрешимости задачи. Урок превратился в дискуссию до хрипоты, разве что не обзывали друг друга подлецами и оглашенными придурками. Только под конец, когда пар вышел, Марк Аронович подвел итог.

Он расставил уйму пятерок и сказал, что удовлетворен тем, как ребята глубоко проникли в текст грибоедовской комедии. А фамусовские пословицы потому и вошли в русскую речь, что они – плод житейской мудрости, выработанной задолго до Фамусова. Это правила приспособления к режиму. Хороши или плохи – другой вопрос. Они крепки, и с налету, эмоциональным порывом такую крепость не возьмешь. Заодно Штейн дал понять, что такое истинная литература – это та литература, где каждый персонаж защищен логикой своего поведения и тем самым психологически оправдан. И предложил факультативно прочитать «Гамлета» и провести параллель между мнимо сумасшедшим принцем и Чацким и грибоедовской Софьей и Гертрудой. Факультативно – значит, не обязательно, и к следующему уроку только Сева и прочитал «Гамлета». А параллели в самом деле интересные, и мысли, ими вызванные, догоняли Севу много лет спустя.

Дальнейшие отношения со Штейном у Севы были не из гладких – Марк Аронович был классным руководителем, а Сева, он ведь из отпетых двоечников, и в классе, где ценились наглядные успехи, был где-то в социальных низах. Место внизу было завоевано еще в ту пору, когда ценились не отметки (до шестого класса они у Севы были сносные), а физическая сила. И хотя поставить себя в классе Сева до конца школы так и не сумел, но с того памятного урока Сева почувствовал твердую почву под ногами. Иногда даже удавалось доказать свое превосходство над всеми. Где-то к концу года вспыхнул спор о том, что интереснее читать – реалистическую прозу или романтическую, полную приключений в путешествиях и войнах. Сева один выстоял против всего класса: он давно задвинул в дальний угол Жюля Верна и недочитанного Гюго. «Обыкновенная история» Гончарова, освоенная вслед за «Героем нашего времени» и излечившая от позерства, показалась куда как интереснее. Хотя класс решил, что Сева просто хочет понравиться учителю.

Экая чушь! Только позавчера Ароныч испортил мамин день рождения. В самый разгар праздника он позвонил и целый, наверное, час ябедничал на Севины двойки по английскому, физике и геометрии. Мама вернулась бледная и вместо вина принимала валерьянку. А все гости позорили Севу, его непроходимую лень и безответственность. Даже дядя Жорж – и тот смотрел на племянника с укором.

* * *

Дядя Жорж явился в дом внезапно в октябре.

Сева был во всей квартире один. Он читал. Когда Сева читает, мир отсутствует, и звуки его доходят не сразу. Отсюда и возникла неловкость. Раза с четвертого он расслышал настойчивые звонки в дверь. Пошел открывать.

На пороге стоял высокий лысый старик, в котором угадывались отцовские черты, но только угадывались – полного сходства не было. Но Сева и так понял, что перед ним дядя Жорж. Его ждали, о нем говорили, но никто не знал, когда он должен приехать: телеграммой он почему-то пренебрег, а путь из глубины Сибири далек и долог.