Жили старик со старухой. Сборник

Вот Авдотья Лукинична так и назвала супруга за то, что он родом был с верховьев реки. Она считала, что все, кто с верховья реки, ниже её высокого достоинства, просто синебрюхи и всё.

– Нет, ты специально меня изводишь! У меня и так руки ужо не слушаются, совсем ничё не видят, а ты ишо Манькой меня смущашь, – Иван Ильич, растопырив пальцы, стал разглядывать свою руку.

– Тебя засмущашь! Того и гляди сам к какой-ле прилипнешь. Хотя вряд ли на таку утварь кака позарится.

– Ты же прилипла! – возмутился дед, – Я и женился на тебе по пьянке, как порядочный гражданин, соблюдающий обычаи и Конституцию.

– Во-во, рази тверёзый бы женился? Ты и меня-то увидел только наутро, когды зенки искали опохмелку. Кака тут любовь? Живу с тобой токо ради приличия.

– Знам мы како приличие! Позарилась на мою молодость и стать. Был бы трезвый, ни за что тебя не увидел, мало рази девок вокруг! Всяки трутся о ноги, толстые и тонкие, брюхаты и, едри их в капусту, бесстыжи, как заморски вертихвостки, а ишо есть эманси…, эманси…, фу ты, чёрт! Совсем с вами весь запутался!

– Вот и запутался, что нас обзывашь. Была бы кака молода да чё да, дала бы тебе по пустому чайнику, чтоб закипел! Старый, а всё туда же, эмансипированных ему подавай!

– Нет, когда их будут давать, я возьму, что попроще, без закидонов и, чтоб была ласкова, как жирафа! Чтоб подол выше пупка не задирала. С тобой вот маюсь стоко лет, считай и жизни не видел.

Дед явно и сам не понял, что сказал. Жирафа он видел только в букваре на картинке, когда ещё в школе учился. Но про чайник ему не понравилось. Почему это он пустой? Дед имел четыре класса образования, прошёл всю войну, протопал, можно сказать, через всю Россию, заграницу прошёл почти до Берлина. Он насупился и отвернулся к сетке, делая вид, что очень занят.

– Вот тогда тебе Маньку и нать, а не Ваньке-репейнику. Она вмиг всему научит, што сама умет. Пять мужей было, ни один не зацепился, все помёрли. У них што-ля мор или у неё в доме мор? – Авдотья Лукинична немного сменила тон, понимая, что дело может дойти до скандала. «Про чайник я зря», – подумала она, но вслух признаваться ни за что не захотела.

Иван Ильич не отвечал. «Что толку говорить с пустой бабой?» – думал он, – «Лучше говорить со стенкой или совсем не говорить. Может, поспать? Рази тут уснёшь, когда у тебя над ухом жужжат! Вот один бы я проспал целый день с перерывом на обед!».

– А энтот-то наш сельповский председатель свою председательшу на замок запер, сам в контору, а её на замок да чё да. Грит, чтоб хвостом по деревне не мела. Она все сельповски секреты выдаёт, как придёт в магазин, так и выдаёт.

– Чего это она выдала? – не удержавшись спросил дед.

– А всё выдала. Рассказывала, как председатель с секлетаршей шушукались. Ревнует его к секлетарше. Грит не сельсовет, а дом свиданий. А председатель наш видны-ый, за него люба баба уцепится – не отстанет.

– Значит, секретарша и уцепилась.

– А чего ей не уцепиться, дома муж, да чё да, тут – председатель. Дитёв к бабке сплавили, сидят вдвоём в конторе, деньги считают.

– А ты говорила у них любовь…

– А кака любовь без денег? Вот и считают, чтобы любовь ядрёна была. Да тебе про любовь всё равно не понять! Тёмный ты, – подумав, добавила:

– И замурзаный, как рукомойник!

– Тьфу! Старая, ты дашь мне работу сделать или как?

– Я-то роблю, роблю, никакой благодарности. А ты рази робишь? Каку рвань опять принёс? Таку носит сельповска секлетарша. У неё одёжка, как дырява сетка, соблазнят не токо председателя, а и всех мужиков, да чё да. Поливат одёжу каким-то зюрантом, чтобы моль не завелась и запах был. Вот на запах мужики и клюют, он заместо приманки, ли чё ли. Сквозь одёжку всё исподне видать, совсем стыд потеряли! А, может, стыд им при рождении не дали? Каки-таки новы моды пошли задом вертеть да чужих мужиков соблазнять, ли чё ли?

Дед сидел, глядя на свою супружницу, открыв рот. Он хотел что-то сказать, но все слова куда-то подевались. Старик себя рукомойником не считал. Он всю жизнь работал, сейчас тоже в меру своих сил трудился на благо своей семьи, а его обозвали рукомойником и бездельником. Спорить больше не было никаких сил. Он украдкой достал из-под сетки фляжку и пригубил. Закусить было нечем, поэтому он поднял на уровень глаз сетку и стал рассматривать дыру, прислушиваясь к себе и чувствуя, как внутрь, в район желудка, забирается тепло, остужая закипевшую в душе злость.

«Пусть языком мелет», – подумал он, – «Мне-то что? Как ли эту конфронтацию переживу!»

Он, хоть и мысленно, употребил слово, которое случайно услышал, не понимая его подлинного смысла, но, считая, что оно как раз сейчас подходит для его тайных мыслей.

– Ты чё дыру рассматривашь, как в первый раз видишь?

– Дыра дыре рознь. Эту вижу в первый раз.

– А чё её разглядывать? Дыра она и есть дыра.

– Не скажи! Дыры все разные. Старые и чинить уже неохота, одни ремки, а энта новенька, приятно посмотреть. На старые дыры я и смотреть даже не хочу, не только что-то с ними делать.