Жёсткая ротация

С какого-то момента начал наездами бывать в России и постепенно — порциями — переиздал в ней всю свою белиберду. В том числе и мемуарную — с нападками и обидками. Пережил давнего врага (своего и моего) и с удовлетворением отметил, что тот — в 72 года — «умер ещё молодым». Успел помириться и пообщаться со всей своей давным-давно отрёкшейся от него и переметнувшейся как раз к «умершему молодым» врагу клиентелой. Есть яркие люди (а Эткинд был человеком бесспорно ярким), от которых не остаётся ничего — ни идей, ни книг. То есть книги-то как раз остаются, но не стоят бумаги, на которой они напечатаны (эткиндовский издатель, кстати, сразу же разорился). Остаются ученики, но они полные ничтожества (а у ярких людей учениками неизменно оказываются ничтожества). Остаются хорошие воспоминания — но исключительно бытового характера. Я, скажем, помню, что у Эткинда был штопор с моторчиком — редкая и по нынешним временам вещь. И нечеловечески длинная волосатая шея. И два любимых словечка, свидетельствующие о профессорстве (позднее — о дважды профессорстве!), — «лакуна» и «бутада». Да простится мне эта бутада, адресованная самому себе, но в предшествующих рассуждениях имеется серьёзная лакуна. Ведь остаётся (или как минимум должна оставаться) и некоторая легенда — и как раз для её поддержания проводят Эткиндовские чтения. Раньше их проводила «Звезда» — журнал имени Филиппа Киркорова. Да, «Звезда»… А теперь Эткиндовские чтения проводит Европейский университет. Задача не из простых. Говорить о самом Эткинде нечего. Развивать его теории? Но у него нет теорий, разве что одна — да и то откровенно вздорная: расцвет поэтического перевода как продукт государственного антисемитизма. Опираться на его открытия? У него нет открытий. Рассуждать о «школе»? Он не оставил школы. Волей-неволей приходится собирать международную (из бывшего нашего народа) тусовку — и говорить о своём, о девичьем. Девичье у них — славистика. В публикаторском и комментаторском раже и на чисто описательной основе. Правда, по возможности, с финтифлюшками… Левинтон, Осповат, Тименчик — это ещё относительно лучшее из того, что болтается в проруби мировой славистики, после того как из неё — за дальнейшей ненадобностью — вынырнули по окончании холодной войны всевозможные агенты 007. Набоковед Долинин, пару лет назад яростно схлестнувшийся в маргинальном журнальчике с Эткиндом-младшим (племяшем) на тему о том, кто из них армянин, а кто так, на гобое играет. Сусуманский политкаторжанин с дачи в Осиновой Роще; профессор из Майнца, уехавший из Ленинграда в олимпийском 1980 году по браку с тамошней аборигенкой; его питерская жена, а ныне профессор из Стокгольма, тогда же ненадолго вышедшая за шведа; немецкий искусствовед из Питера, женатый на бывшей снохе московского переводчика; швейцарский профессор из Франции, чуть было не женившийся некогда на дочери любовницы Пастернака, — единственный в плане по-прежнему почётной иностранщины автохтон… С чтений на чтения, с конференции на конференцию, из Москвы в Нагасаки. Всё опубликовано, всё прокомментировано, все эти публикации, равно как и комментарии, ровным счётом никому не нужны, но тем не менее. Ефима Григорьевича Эткинда они презирали как профессионалы дилетанта и держали за переводчика. А переводчиков презирали и презирают тем более: они же учёные! И у кого папа, у кого мама когда-то входили в эткиндовскую клиентелу. Или сами по молодости дружили с его симпатичной дочерью. И всем, если кончатся гранты, — кранты (жаль только, что ударение в этих словах падает на разные слоги). Но даже в самом худшем случае выручат хлебосольные финны. И если пока всё не так уж скверно и Европейский университет накрыл поляну, то почему бы на ней не отметиться? В конце концов Ефим Григорьевич Эткинд был и впрямь не лишённым обаяния человеком. И действительно, когда мог, помогал евреям. И вообще делал всё, что дозволено, — и чуточку сверх того.

2004

Критическая доза критики