Жить для возвращения

Совсем недавно я наткнулся в дневниках Корнея Ивановича Чуковского на любопытную мысль о том, что человек должен приступать к написанию мемуаров в возрасте 62-х лет. Почему, по каким таким соображениям — это осталось неясным, но сама цифра меня вполне устроила. Сам того не зная, я попал в «яблочко»: начал писать эту книгу на пороге 63-летия. И действительно, если первая книга по форме — повесть, то вторая — типичные воспоминания очевидца. Не буду придираться сам к себе. Что же до читателя — его еще надо заполучить, о чем сегодня я не собираюсь задумываться.

Глава первая

«НУ ПРЯМО КАК БЕЗ РУК!..»

Меня привезли домой, в Арсеньевский переулок. И тут же стало ясно, что жить здесь мне будет очень трудно из-за отсутствия ванной. Мыться самостоятельно я не мог, плескаться в тазике с помощью Наташи и тети Сони тоже было явно «не с руки». Вообще я быстро заметил, что отныне множество совершенно земных, не отмечаемых ухом выражений, приобрели для меня особенный смысл. Ну, например: «Руки коротки», «ты что, без рук, что ли?», «руки-ноги есть — и слава Богу!» То и дело возникали неловкие ситуации, заставлявшие хороших людей конфузиться и проклинать себя на чем свет стоит. Однажды приятель, подавая мне обжигающий пальцы стакан чая, вдруг прикрикнул на меня:

— Ну что сидишь, как безрукий? Бери же стакан, не видишь, что я едва держу его?! — И осекся, и за столом остолбенело замолчали. А я, натурально, принялся бодряческим голосом уверять всех, будто все нормально, я к этому уже привык. И, что самое любопытное, все именно так и было: я заставлял себя не замечать подобные моменты, привыкать к ним и уж во всяком случае не сердиться на моих невольных обидчиков.

Да, так вот насчет ванной. Наташа принялась хлопотать о новой квартире в современном доме. Начались регулярные походы в Министерство морского флота, куда входил мой былой работодатель — Управление Главсевморпути. Ее принимали сочувственно, но сюжет этот занял не один месяц.

Правда, случались и веселые моменты, скрашивавшие грустное настроение ходока-отказника. Вернувшись раз из «порогообивания», Наташа со смехом пересказала телефонный разговор начальника Главсевморпути Афанасьева (однофамильца покойного Толи) с руководством мурманского морского порта, который велся при ней:

— Какое судно? «Фридрих Энгельс»? Ну и что произошло? Обмазутился? Так ты гони этого Энгельса к чертовой матери из порта, он тебе всю акваторию мазутом изгадит! Понял меня? Гони его взашей, твоего Энгельса!

После того как Наташа, давясь от смеха, пересказала этот эпизод, я вспомнил другой, о котором слышал на Чукотке. В 1953 или 1954 году в порту Певек шла погрузка свиней и коров на ледоколы (для питания экипажей и снабжения зимовок). На рейде стояли ледоколы «Сталин» (впоследствии «Сибирь»), «Микоян», «Молотов», «Каганович» (впоследствии «Лазарев»).

Какой-то рационализатор-снабженец, желая убыстрить процедуру погрузки живности на борт каждого из судов, намалевал черной краской на боку свиней и телят названия ледоколов, которым предназначалось животное… Так и носились по всей округе Сталины, Молотовы и другие члены ЦК!

Зимой нам на четверых дали двухкомнатную квартиру в минморфлотовском доме на Волоколамском шоссе, с горячей водой, с мусоропроводом и… окнами, выходящими прямо на шоссе, что на протяжении ближайших двенадцати лет делало нашу жизнь близкой к невыносимой! Когда у нас появился Мишка, он не спал ночами из-за бесконечных сирен медицинских и пожарных машин, проносившихся мимо дома, из-за лязга трамвайных колес и рева автобусов и самосвалов. Но мне было хорошо и уютно, впервые в жизни у меня теперь была почти единоличная ванна.

Я тоже часто просыпался ночами, только не от шума за окнами, а из-за бушующих в голове мыслей. К счастью, тяжелые сны почти никогда не снились, но стоило пробудиться — и я тотчас бросал взгляд на собственные руки, на «великолепные культи», уже совсем зажившие (на ногах заживление ран шло куда медленнее, плохо приживалась пересаженная кожа, и в итоге произошло-таки опасное рожистое воспаление, напугавшее всех высокой, гангреноподобной температурой). Глядя на руки, я начинал плакать, а взглянув на лицо спящей Наташи, и вовсе впадал в тихую истерику. Каково-то ей?! И сколько еще нам обоим предстоит пережить, осознать, постичь, принять либо отринуть?..