ЖИТЬ ВОСПРЕЩАЕТСЯ

Вспоминаю промозглое осеннее утро. Как обычно, нас выстроили на площади перекличек – трижды проклятом аппельплаце. Стриженные, измученные, в рваном полосатом тряпье, мы стояли дрожа от холода.

Неожиданно на плац привезли гору почтовых посылок и сложили штабелями перед строем польского блока. «Что-то затевается», – подумала я.

Стук упавшего тела, слабый крик… Кто-то позади упал. Помочь нельзя. Даже обернуться, взглянуть нельзя.

Появилось лагерное начальство. Над плацем разнеслась необычно спокойная немецкая речь, а потом в тон ей – голос переводчика:

– Вчера в польском блоке обнаружен беспорядок. Это недопустимо. Всякое нарушение порядка влечет за собой наказание виновных. Поэтому комендант лагеря распорядился конфисковать посылки, присланные полькам, и наказать весь их блок.

Долгая пауза.

«Раз в месяц маленькая посылка,- думаю я.- сколько у полек связано с нею надежд. Поддержать больных. Хоть немного утолить голод»…

Кто-то в строю падает. Еще кто-то слева. Их уже не касается перекличка. Они остаются лежать на седом от инея асфальте. Они нужны только для счета.

Снова разносится немецкая речь. Она еще мягче, еще вкрадчивее:

– Ротармистки! (Это уже к нам). От вас отказался даже Красный Крест! Но мы, немцы, руководствуясь принципами гуманности, передаем вам посылки, конфискованные у полек. Вам, ротармистки. Не бойтесь. Это – наш подарок.

«Надо же,- думаю я взволнованно:- здесь, на плацу, мы не сможем сговориться…»

А тем временем эсэсовки уже перетаскивают посылки к строю нашей колонны. Швыряют ящики. Один разбился – по асфальту покатилась консервная банка, вывалились кубики сахара, пакетик с галетами. Давно невиданная снедь. Не в силах отвести от нее взгляда, я глотаю годную слюну.

Упал еще кто-то.

Началась, наконец, перекличка. В нашей колонне счет живых оборвался на цифре 382. («Что же это, – проносится в голове. – Ведь совсем недавно нас было 704»).

К сердцу подступает холод. «Знай мы об этом раньше, организация решила бы, как быть…»

Снова из громкоговорителя:

– Русские! После пересчета вы забираете посылки и маршируете в бараки! Приятного аппетита!

– Мы не возьмем посылок! – раздается знакомый низкий голос нашей «мамы». Раздается, словно выстрел.

Эсэсовки забегали.

– Эту – в карцер! А мы сейчас посмотрим. Кто хочет получить посылку – шаг вперед! Тишина.

– Повторяю: кто хочет получить посылку, пусть сделает шаг вперед. Разрешается выбрать любую.

Какое тяжелое висит молчание… И вдруг… Неужели?

Нет, это не шаг вперед. Это еще кто-то сделал шаг в вечность…

Старшая надсмотрщица подходит к нашей правофланговой. Это Мария – военфельдшер из Севастополя. Она еще не член нашей организации. Ей голос «мамы» – не закон…

– Ты отказываешься от подарка? Отвечай!

Ответа не слышно. Зато слышен звук пощечины.

Эсэсовка подходит к самой старшей из нас – Ольге Васильевне. После воспаления легких она еле держится на ногах. Белая как мел. Черные провалы запавших глаз… Неужели и ее ударит эта зверюга с лицом звезды?

И снова. Вопрос. Молчание. Пощечина…

Моя щека горит. Я вздрагиваю от каждого удара, который обрушивается на подруг. Я вздрагиваю и съеживаюсь от каждого удара. Но по мере того, как эсэсовки удаляются к другим шеренгам, а строй наш остается недвижим, я незаметно для себя выпрямляюсь. Все во мне наполняется радостью. Хочется смеяться и петь. И еще: хоть краешком глаза увидеть, что делается в строю полек, француженок, чешек.

А за спиной продолжается: «Берешь посылку?» Секунда тишины. Удар. И так – до последнего человека в строю.

В тот день нас оставили без еды. Назавтра после пересчета до позднего вечера мы выстояли штраф.

Мы стояли как на параде.

***

Связка писем. Воспоминания – мрачные и светлые. Светлее всех – минута нашей встречи после штрафа Мы молча держались за руки и сквозь слезы смотрели друг на друга. Даже полузнакомые стали в эту минуту старыми друзьями. Без клятв. Навсегда.

ПЕТУШОК

ПЕТУШОК

В безлунную ночь звезды ярче сверкают.

Пословица

Жизнь в концлагере приводила людей – я имею в виду настоящих людей – к организации. Из колодца, сами понимаете, одни выход – наверх.

Слово «организация» не произносилось. Но час за часом, день за днем, будто к магниту, тянулось к ней все сильное духом, железное, что ли.

Кандидатский стаж? И мгновенье и вечность.

Членские взносы? Жизнь. И честь. Готовность вынести пытки.

Устав? Беречь товарища и, когда надо, молчать. Беречь товарища – а уже потом думать о себе.

Но прежде всего – вредить фашистам всюду, где и как только можно.

Передать чистую тряпку для перевязки. Уступить слабому лучшее место на нарах. Поделиться окурком, коркой хлеба. В нужную минуту подбодрить хотя бы простым пожатием руки.

Так выглядело в жизни, то, что газеты и ораторы выражают сухими, как осенние листья, словами «формы работы». Гудел, не умолкая, в этом мрачном застенке колокол совести.