Жить воспрещается

Жил я в отсеке, где работала рация. Подымался через силу и час-другой дежурил. А то лежу, бывало прислушиваюсь, как стучит кровь под повязкой. Приходили мне на память дастаны про Кероглу и, сам не знаю, как получалось, — начинал петь.

Султан или хан — не боюсь никого.Пусть выйдет, кичлив, — испытаю его.Мужи да не прячут лица своего.Пусть скачут, копей торопя, пусть выходят.Главу Кероглу не склонит пред врагом.

Кто смел — тот стоит как гранит пред врагомПобедный мои клич раздается кругом:Останусь, врагов истребя, — пусть выходят…

Пою, кажется, совсем тихо. А открою глаза — кругом люди. Подползли даже раненые. Песня из глаз высекала слезу. И просят: «Пой еще, пой…».

Понемногу рана заживала. Но в наряд меня не назначали. Опять стала мучить совесть. Рядом умирали от голода и жажды женщины, дети, раненые. Казалось они смотрели на меня с укором: «Ты же еще можешь ходить, держать гранату в руках. Почему не просишься в вылазку к колодцам?» И вот однажды, когда выкликали добровольцев для «психической атаки», моя рука раньше языка сказала: готов!

Вызвался в тот раз и старшина склада ОВС[32] Даниил Минков. Был он из попов, что ли. Несколько раз, когда я называл его Данилой, он поправлял: Даниил, Даниил Владимирович.

Задание нашей группе было дано не такое трудное, как штурм колодца. Недалеко от каменоломен утром убило лошадь. Мы должны были подобраться к ней и нарезать как можно больше мяса.

Оставили мы при себе только оружие да жестяные медальоны. Пришлось мне расстаться с фотографией Светланы. Если у бьют — чтоб карточка не досталась фашистам.

Поползли мы рядом с Минковым, голова к голове. Немцы нас, наверное, не заметили, но все равно стреляли наугад — темноты боялись. Где от меня отстал Даниил — я впопыхах не заметил. А когда вернулись с вылазки, хватились — нет Минкова…

Снова сигнал опасности.

«Капутчики» встали, задвигались только бы их не застали без дела. Но все обошлось: отделение эсэсовцев прошло мимо крематория.

IV

— Чего только не творили фашисты, продолжал Мамед Велиев. — Однажды забросили к нам дымовые шашки. Что было!.. Женщины задыхаются, мечутся, прикрывают детей своим телом. Противогазов-то на всех не хватало…

Дальше — хуже. Глухой ночью, бывало, стены задрожат от взрывов. Глыбы камня обрушивались на людей. Заваливало ходы сообщения. После одного из таких взрывов попали к нам фашистские листовки. Мы прямо глазам своим не поверили: на. листовках — фотография Минкова и его письмо к нам.

Писал Минков, что перебежал к немцам и они с ним хорошо обращаются, хорошо кормят. Еще писал он, что нашел спасение от «большевистских комиссаров». Немцы будто бы просили его передать нам искренний совет — «прекратить бесполезное сопротивление и тем самым избежать ненужных человеческих жертв».

Вот какая гюрза жила рядом с нами! А что из себя представлял этот самый Минков? Высокий, но какой-то дряблый. Нижние зубы выдавались у него вперед, а губа отвисала. И напоминал он лицом беззубую старуху. Глазки маленькие, все мимо людей смотрели — больше в ноги. Ходил он с наклоном вперед, как обезьяна.

«А может быть, Минкова ранили, взяли в плен и от его имени составили листовку?» Приходило в голову и такое. Гитлеровцы ведь на грязное дело мастера.

Как-то утром посты наблюдения сообщили, что немцы готовят новую пакость. Понатыкали новых пулеметных точек против выходов из каменоломен. Подвозят какие-то шланги…

В нашем отсеке умирал тяжелораненый лейтенант Чебаненко. Умирал в полном сознании. Когда заработал движок и стало немного светлее, лейтенант достал из планшета листок бумаги, карандаш и начал писать что-то. Видно, трудно ему это давалось: рука плохо слушалась.

— Что, товарищ лейтенант, письмо писать надумали? — попробовал я пошутить. — Почтальон наш что-то задерживается…

— Мое письмо дойдет, ответил он, а сам дышит тяжко, с хрипом. — Будет оно здесь, с партбилетом…

Что-то еще хотел он сказать, но тут силы покинули его. Застонал, вытянулся, затих… Сложил я ему руки на груди, как у русских положено. Взял письмо из похолодевших пальцев и, прежде чем вложить его в партийный билет, прочитал.

«Большевикам и всем народам СССР, — писал лейтенант Чебаненко. — Я небольшой человек. Я только коммунист — большевик и гражданин СССР. И если я умер, так пусть помнят и никогда не забывают наши дети, братья, сестры, что эта смерть была борьбой за коммунизм, за дело рабочих и крестьян. Война жестока и еще не кончилась. А все-таки мы победим…»[33]

Сто раз, наверное, перечитал я письмо. На всю жизнь запомнил. Я думаю, такое письмо надо — на полковое знамя. Под портретом Ленина…

24 мая 1942 года, как сейчас помню, пробили сигнал тревоги. Сначала не поверили — газы!

Что творилось на наших глазах — разве передать?