Житейские сцены

«Любезный Костин! В последний вечер, проведенный нами вместе в Петербурге, на вопрос мой: что ты намерен сделать из своей особы? — ты отвечал мне, что еще сам не знаешь. С тех пор прошел год, и ты уж, верно, куда-нибудь да пристроился, какую-нибудь деятельность да избрал. Ведь ты без дела сидеть не любишь или по крайней мере не любил, пока был в университете. Если пристроился, то я хочу знать — хорошо ли тебе, доволен ли ты своим положением. Не простое любопытство и даже не бесплодное участие побуждает меня обратиться к тебе с этими вопросами. Если ты недоволен, то я намерен сделать тебе предложение. Дядя мой, Пафнутьев, назначен губернатором в Мутноводск. У него есть вакантное место чиновника по особым поручениям, на которое, как водится, много охотников; но ни один из них не по сердцу дяде. Ему бы хотелось иметь человека честного, дельного и неленивого. Я говорил ему много о тебе, и он был бы очень рад, если бы ты пошел служить к нему. Хотя я не знаю коротко служебной деятельности моего дяди, он мне всегда казался человеком порядочным, т. е. добрым и благонамеренным (принимай это слово в новейшем смысле). В случае согласия подавай не медля прошение. Жалованье, конечно, не бог знает какое — 500 р., но ведь и жизнь в провинции дешевле. Зато на этом месте ты будешь иметь возможность принести иногда действительную пользу… Тебя будут посылать по губернии на следствия… Ты поближе посмотришь русскую жизнь, и в таких сферах, куда до сих пор тебе не приходилось заглядывать… А это, право, не мешает нашему брату… Ведь мы знаем Русь только понаслышке, из обличительных повестей. Я тем более буду доволен, если ты примешь это место, что Мутноводская губерния смежна с той, где мое имение, значит, тебе легко будет взять отпуск и приехать повидаться со старым товарищем. Или тебе жаль расстаться со своим Петербургом? А я так сердечно радуюсь, что оставил его… Чем ближе я узнаю наш народ, тем сильнее к нему привязываюсь… и ни за что не променяю его на петербургских франтов и барынь средней руки, в обществе которых мне пришлось вращаться, вследствие моих связей и родства.— Твой Загарин».

— Fatum! — произнес Костин, прочитав письмо.— Так угодно судьбе!.. Бог с ним, с Петербургом… везде можно жить, везде есть люди. Может быть, мне и действительно удастся что-нибудь сделать… Загарин прав,— русскую жизнь посмотреть поближе недурно… Добрый он человек, не забыл о товарище… и счастливец — сейчас напал на настоящую дорогу… нашел себе полезную деятельность!

Вот каков только этот дядюшка? — прибавил Костин, почесывая затылок и сделав гримасу.— Не очень я доверяю благонамеренности таких господ!.. А впрочем, может быть, он принадлежит к этой молодой администрации, стремящейся искоренять злоупотребления…

На этой утешительной мысли Костин был прерван новым звонком.

«Кто это? — подумал он…— Не Степанов ли: вот бы потолковать-то с ним, посоветоваться…»

Он опять бросился к двери. Но судьбе решительно угодно было поражать его неожиданностями.

На крыльце стояла молоденькая хорошенькая девушка, в розовом кисейном платье, в большом платке и с черной косынкой на голове.

— Саша! — воскликнул Костин, делая шаг назад.

— Что — не ждали? — спросила девушка, входя в комнаты…

— Никак не ждал, мой дружочек! И как ты вздумала завернуть в наши края? Садись-ка, да вот сюда в кресла — здесь покойнее.

Саша развалилась в кресле, стоявшем у окна, и закинула назад хорошенькую головку.

— Ух! как хорошо… совсем утонешь; вот так кресло!

— Как ты похорошела, Саша!.. Надо тебя непременно показать Сорневу (так звали знакомого Костину художника, собиравшегося ехать в Италию): он с тебя портрет снимет.

— Да зачем ему мой портрет; что он с ним будет делать?..

— У него альбом есть такой, куда он рисует все хорошенькие головки, которые ему попадаются… И ни одной нет такой, как у тебя…

— Ну да, конечно! Ах вы — надсмешники…

— Вовсе нет, ну посмотри сама.

Он взял со стола круглое зеркальце, служившее ему туалетом, и поднес к глазам Саши. Она засмеялась и отодвинула зеркало рукой; однако ж украдкой, искоса бросила в него взгляд. Костин подметил это.

— А все-таки посмотрелась,— сказал он.— Плутовка!

Саша покраснела.

— А врете… Вот вы бы лучше конфетами поподчивали. Я так давно конфет не ела, ужасть!

— Саша! — воскликнул Костин, вытряхивая перед ней кошелек, из которого посыпалась медь, и несколько двугривенных покатилось по столу: — Вот мое достояние…

— Что так? аль прокутились…

— Как быть! Завтра получу за уроки — так куплю, сколько хочешь. А теперь не велеть ли чайку, а?

— Ну, пожалуй, хоть чайку…

— А пока ставят самовар, ты мне расскажешь, что ты делала с тех пор, как мы не видались… Ты все у швеи у этой живешь?

— У ней,— да сходить хочу…

— А что — жить дурно?..

— Да, все лается день-деньской: то не так да другое не так… тихо, говорит, шьешь да чистоты нет… Вчера мужскую рубашку немножко спалила гладимши,— так что крику было!.. А за что? Совсем крошечное пятнышко, даже чуть заметно. Никогда, говорит, из тебя хорошей швеи, девка, не выйдет,— тебе бы все только в окошко глазеть…