Жив-человек

Доктор Сайрус Пим поднялся, протестуя. Документы, представленные им, придерживаются лишь точно установленных фактов. Защита, говоря вообще, имеет неоспоримое право представить дело в каком ей угодно свете, но все эти малевания ландшафтов кажутся ему (доктору Сайрусу Пиму) абсолютно не относящимися к делу; не будет ли представитель защиты настолько любезен, не сообщит ли нам, какое отношение к делу может иметь то обстоятельство, что тучи были кораллового цвета, или что река была зеркальной и тихой, или что птица могла себе проложить путь неизвестно куда...

– Право, не знаю, – лениво приподнимаясь с места, сказал Майкл Мун. – Видите ли, вам до сих пор не известно, в чем заключается наша защита. Пока вы этого не поймете, всякую деталь можно считать относящейся к делу. Ну, положим, – внезапно вырвалось у него, словно в голову ему пришла новая идея, – положим, мы хотим доказать, что старик ректор болен дальтонизмом и не различает цветов. Положим, в него стрелял черный мужчина с белыми волосами, а он вообразил, что в него стреляет белый мужчина с желтыми волосами. Подтверждение того, что облако было действительно и неоспоримо кораллового цвета, может быть фактом первостепенной важности.

В этом месте своей речи он остановился с такой серьезностью, которая вряд ли разделялась всеми присутствующими, и затем продолжал с прежним жаром:

– Или, положим, нам желательно установить, что ректор совершил самоубийство, что он вынудил Смита направить на него острие меча. Но в таком случае возникает вопрос: мог ли ректор видеть себя совершенно ясно в стоячей воде? Стоячая вода была причиной многих тысяч самоубийств; человек видит себя в ней так отчетливо, так необычайно ясно.

– Не желаете ли вы установить, – с едкой иронией осведомился Пим, – что ваш подзащитный был редкостной птицей, ну, скажем – фламинго?

– Обвинение моего клиента в том, что он птица фламинго, – неожиданно строго проговорил Мун, – будет опровергнуто им самим.

Никто не понял, что сие должно означать, и Мун с грозным видом опустился на стул. Инглвуд снова приступил к чтению своего документа:

– «Для мистика есть что-то бесконечно родное в такой стране отражений. Мистик ведь полагает, что два мира лучше одного. В высшем смысле, конечно, все наши идеи – отражения.

Бесспорно справедливо, что двойные мысли – лучшие мысли. Животные не имеют двойных мыслей; только человек сознает раздвоенность мысли, как пьяница видит два фонарных столба. Только человек может увидеть собственную свою мысль вверх ногами, словно дом, отразившийся в луже. Эта двойственность мысли, подобная отражению в зеркале, – сокровеннейшая суть человеческой философии. Таинственная, даже жуткая истина кроется в утверждении, что две головы лучше одной. Но обе они должны находиться на одном и том же туловище».

– Я знаю, с первого взгляда это кажется слегка заумным, – озираясь по сторонам и как бы извиняясь, заметил Инглвуд, – но видите ли, этот документ – результат совместного творчества: он составлен профессором и...

– Пьяницей, а? – подсказал Моисей, решивший пока что позабавиться.

– Я склонен думать, – продолжал Инглвуд спокойным критическим тоном, – что эта часть, пожалуй, написана профессором. Я лишь обращаюсь к суду с указанием, что, хотя самый документ бесспорно точен, он все же в тех или иных местах носит на себе следы сотрудничества двух авторов.

– В таком случае, – сказал доктор Пим, откидываясь на спинку стула и фыркая, – я никак не могу согласиться с тем, что две головы лучше одной.

– «Нижеподписавшиеся не находят нужным касаться родственных друг другу проблем, так часто обсуждавшихся в комиссиях по реформе высшей школы: двоится ли в глазах у профессора оттого, что он пьян, или он пьян оттого, что у него двоится в глазах. Они желают ограничиться исследованием особой, чрезвычайно серьезной темы, и тема эта – лужи. Что такое (спрашивают нижеподписавшиеся у самих себя) – лужа? Лужа отражает бесконечность и полна света; и тем не менее, если произвести объективный анализ, лужа – полоска мутной воды, которая тонким слоем лежит на грязи. Оба великих исторических английских университета обладают этим ярким – внешним и отраженным – блеском. Они отражают бесконечность. Они полны света. И тем не менее, или вернее, с другой стороны, это – лужи. Лужи, лужи, лужи. Нижеподписавшиеся лица просят извинить их пафос, неразлучный со строгой убежденностью».

Инглвуд не обратил никакого внимания на несколько оторопелое выражение лиц у присутствующих и продолжал с необычайно веселым видом: