Живи

Иногда у нас в Клубе появляется отставной полковник. Опьянев, он рассказывает всякие военные истории.

— Самыми ужасными для меня во время войны были два сражения, — рассказывал он. — После тяжелых поражений начала войны особым приказом Сталина были созданы заградительные отряды. Эти отряды располагались в тылу ненадежных частей. Их задача была расстреливать свои части, если те пытались отступать без приказа свыше. Разумеется, были и перегибы. Хотя наша часть была вроде бы надежной, кто–то решил «подкрепить» наше наступление таким заградотрядом. Наступление наше сорвалось, оно было нам не по силам. Командир полка принял решение отвести полк на прежние позиции. И тут по нам ударили пулеметы и автоматы заградотрядников.

Для нас это было полной неожиданностью: мы об этом заградотряде вообще не знали. Сначала мы решили, что нас обошли немцы, и ответили на огонь огнем. Когда разобрались, что это — свои, мы с такой злостью ринулись на них в атаку, не слушая команд командиров, что через полчаса от этого заградотряда не осталось ни одного живого. И полк потерял от этой атаки больше, чем от немцев. Командование полка после этого, конечно, расстреляли. Полк расформировали. Немцы, между прочим, наблюдали наше сражение, не вмешиваясь в него. Они хохотали. И даже не стали преследовать остатки полка. Они и так были уверены в победе.

— Другое сражение, — продолжал Полковник, — было уже в Германии. До капитуляции оставалось несколько дней. Многие немецкие части капитулировали, не дожидаясь общего приказа сложить оружие. Перед нами отступало эсэсовское подразделение. Надо признать, сопротивлялись они с остервенением обреченных. При этом они расстреливали своих солдат, решивших сложить оружие, обвиняя их в измене Родине. Так они однажды расстреляли около пятисот своих солдат. И вот одна немецкая воинская часть прислала к нам парламентера с предложением принять их капитуляцию. Там было что–то около тысячи солдат и офицеров. Командование нашего полка капитуляцию немцев приняло. Послали представителей проследить, чтобы немцы сложили оружие и в порядке направились в наш тыл, в плен. И тут появилась та самая эсэсовская часть. Началась оргия расстрела безоружных людей. Командир сдавшегося немецкого полка попросил наше командование вернуть им оружие, чтобы расправиться с эсэсовцами самим. Им выдали оружие. И тут началось такое ожесточенное сражение немцев против немцев же, какого я не видал со времени того нашего сражения с нашим заградотрядом. Дрались всеми средствами вплоть до кинжалов, кулаков и зубов. Эсэсовцев всех уничтожили. Но воевавший против них полк потерял при этом больше половины состава. Мы не вмешивались в эту битву. Но мы не смеялись над немцами: мы их уже победили. Какая же отсюда следует мораль? Нет более жестокого врага для людей, чем их ближние.

В Клубе

Было еще довольно рано. Все были трезвые. Пока никто не собирался раскошеливаться. Вообще говоря, это довольно интересная процедура — финансирование выпивки. Сначала все «жмутся», говорят о том, что у них «нет ни копейки», что «пропились вдрызг», что «кругом в долгах». Потом кто–нибудь не выдерживает и «выдает монету». Ему следует еще кто–нибудь. После первой порции алкоголя положение начинает меняться. Люди вытаскивают «из заначки» мятые бумажки и медяки. После второй дозы начинается оргия щедрости: все «выкладывают в общий котел» все свои запасы до последней копейки. Иногда к этому присоединяются часы, портсигары, автоматические ручки, шапки и даже обручальные кольца.

Когда я пришел в Клуб, была первая фаза обычного ритуала — трезвая. Говорили о житейской скуке, об однообразии людей и событий. Кто–то сказал, что в дореволюционной России в изобилии встречались оригинальные люди, описанные в классической литературе. Теперь таких людей нет. Теперь все стали штампованными.

— Не могу согласиться с этим, — сказал один из Профессоров. — Все зависит от нашего подхода к людям. С точки зрения дореволюционных писателей, любой из нас мог бы стать сверхоригинальным явлением. Возьмите, например, Робота или Барда.

Для Достоевского и Чехова они дали бы материала на толстый роман или на сенсационную пьесу. Сейчас такие произведения, какие сочиняли Достоевский, Чехов, Толстой и другие классики русской литературы, просто не напечатают. А потому и писатели их не пишут. Если бы появились правдивые описания жизни таких, казалось бы, заурядных людей, как мы, и книги такого рода свободно продавались бы, то авторы таких книг вошли бы в историю литературы как сверхдостоевские, сверхтолстые, сверхчеховы. Наверно когда–нибудь так и случится.

— Вы правы, — сказал другой Профессор. — Я сомневаюсь лишь в том, что когда–нибудь у нас будут разрешены эти сверхдостоевские, сверхтолстые, сверхчеховы. Ведь оригинальные личности дореволюционной русской литературы не воспринимали себя как нечто оригинальное. Они, как и мы, страдали от серости, скуки, однообразия.