Живой смерти не ищет(Роман)

— Ай-яй-яй, — соболезнующе покачал головой дед Гришаня, — злые люди доброго человека в чужой клети поймали, это что же делается на белом свете?! — И, повернувшись к Ефиму, уже суровым тоном спросил: — Кто тебя, урода, зародил на свет! Ты знаешь, что в тайге с ворами делают? Не слыхал? Я тебя, падлу, сейчас заставлю все это сало сожрать, тогда долго помнить будешь.

— Может быть, он и правда просто посмотреть хотел? — вступился ротмистр Бреус.

— Вернетесь вы к себе домой, ваше благородие, а у вас по горнице такой смотрельщик узлы собирает, что скажете, как его назовете? То-то же. Все, милок, иди, но на этот раз я обязательно тебя накажу, ты уж не держи на меня за это зла.

В тот день Ефим Брюхатов, опасливо поглядывая на деда Гришаню, ни в обед, ни в ужин не притронулся ни к чему съестному, только чайку попил, да похрустел сухариком, достав его из своего сидора. А на ночь завалился спать не с краю, как всегда, а на кошме между есаулом Дигаевым и ротмистром Бреусом.

— Что, Сиплый, — посочувствовал ротмистр Бреус, — опасаешься старого колдуна? Ну и правильно, такой чего угодно может подсыпать в еду, и надо же было тебе его сердить.

Дед в это время на крыльце давал последние напутствия Савелию Чуху:

— Ты, как только до Якутска доберешься, так и иди сразу в областной Совет, а еще лучше так сразу в НКВД, просись на прием к товарищу Квасову: дельце, стал быть, есть; он в свое время мною занимался, толковый мужик, с пониманием. Привет ему от меня передашь, дескать, дед Гришаня велел передать, что скоро весточку подаст. Только ты с ним, милок, не темни, рассказывай все, как попу на исповеди; хотя я, прости господи мои прегрешения, — перекрестился старик, — дважды был на исповеди, а правды батюшке так и не сказывал. А для чего сказывать? Господь и так обо мне и старухе все знает, а попу скажи, тот попадье ляпнет, от нее все село узнает. Понял все?

— Понял, Гришаня…

В это время дверь скрипнула, на крыльцо, почесываясь, в просторной рубашке и в заправленных в белые носки шароварах вышел есаул, и Савелий Чух без какого-либо перехода затарахтел:

— Вот и сказывает он мне, ночь-то темна, лошадь-то черна: еду, еду, да пощупаю: тут ли она…

— Что полуночничаете? — перебил его рассказ Дигаев. — Секреты у тебя, Савелий, какие-то появились, с чего бы это? Уж не у деда ли надумал остаться?

— Какие секреты, ваше благородие, мы тут знакомых общих вспомнили, уж насколько страна огромная, но пересекаются иногда стежки.

— Ну-ну, недолго здесь треплись, засветло в дорогу выступаем. — И он, помочившись прямо с крыльца, чем вызвал явное неудовольствие Гришами, вернулся в избу.

— Это о чем ты только что рассказывал, милок, всурьез или шутейно? — поинтересовался дед. — Я что-то не понял.

— Да я это для маскировки, чтобы есаул чего не подумал, у него нюх острый, не дай бог что пронюхает, добра тогда от него не жди.

— Чую я, сынок, что тебе от него и так добра не будет. Он только на крыльцо вышел, а меня уже чем-то холодным обдало, злой он мужик, ненавистный, опасайся его.

— Ладно, дедуля, уже немного осталось, потерплю до Якутска.

— Ты вот что, сынок, до Лосиного зимовья с ним дойдешь, послушаешь, не изменил ли он планы, да цидульку мне маленькую напиши, как дальше двигаться будете, есть ли какие перемены. Положишь ее на оконный наличник в горнице, он там высокий, не видать чужому будет.

— Исполню все, дед, как велишь…

Глава III

КОВАРСТВО

Лихо не лежит тихо:

либо катится, либо валится,

либо по плечам рассыпается.

Утром распрощались с дедом Гришаней и с его Прасковьей. Отъехав километра три, есаул вдруг припомнил, что оставил в лесной избушке узелок с махоркой.

— Нельзя возвращаться, есаул, — недовольно покачал головой ротмистр Бреус, — примета такая есть — к несчастью, так чего же судьбу испытывать, скажите на милость? Потерпите без курева до Якутска.

— Это вам, ротмистр, терпеть легко, вы ведь некурящий. Ведите отряд дальше, а нам с Ефимом лишний пяток километров не в тягость, вернемся, благо здесь пока рукой подать, мы скоро догоним вас.

Развернув коней, они рысью отправились обратно по утоптанной тропе и вскоре исчезли за щетиной голых зимних вершин деревьев.

— Угораздило вас, вашбродь, табак забыть, теперь скачи лишние километры.

— А я, Сиплый, ничего не забывал, все при мне.

— Чего же мы возвраща-а-а… — начал догадываться Брюхатов.

— Я думал, Сиплый, что ты сообразительный. Я так сразу заметил, что Гришаня тебе не понравился, а коли так, дай, думаю, помогу своему соратнику счетец деду предъявить. Мы как приедем, ты у дверей стань и держи старых хрычей под стволом. Но стреляй только в самом крайнем случае; если наши пронюхают — быть в отряде беде, а нам свару затевать никак нельзя. Пока ты с ними тихие беседы будешь вести, я под курень соломки подсыплю, бутыль с керосином разолью, нехай старые грешники погреются.

— Умная у вас, вашбродь, голова. Я и то подумал, оставляем их живыми, а вдруг они кому о нас расскажут, мы ведь при них не стеснялись, все свои дела наизнанку вывернули.