Жизнь актера

На этот раз она действительно меня не слышала, потому что повесила трубку. Весь «Отель де Кальви» собрался вокруг меня и в изумлении слушал наш разговор.

В субботу она приехала. Здесь не было моих друзей, и она была очаровательна. Она могла быть остроумной и веселой, когда хотела этого. Все сразу полюбили ее. Но ее стихией были несчастья и катастрофы. Она была бы по-настоящему счастлива, будь я покинутым, больным, чтобы она могла заключить меня в свои объятия и ухаживать за мной, потому что она меня обожала. У нее совершенно отсутствовала всякая материальная заинтересованность, совсем наоборот. Чтобы сделать ей подарок, помимо тех денег, которые я ежемесячно давал ей на хозяйство, мне приходилось прибегать ко всяческим хитростям. Все, что я ей дарил, она считала слишком дорогим, слишком красивым. Напротив, если я привозил подарок из путешествия, она была счастлива, потому что видела в этом доказательство того, что я думал о ней. Я писал ей почти каждый день, но ей этого было мало. Тогда она посылала мне письма, полные упреков, на которые я вынужден был отвечать. Наверное, она воображала, что я пишу исключительно для того, чтобы оправдаться, и умножала упреки. Все это было следствием ее одиночества. Бабушка умерла, брат женился. Розали жила с домоправительницей, женщиной ее возраста. Чего только не приходилось от нее терпеть бедной женщине!

Квартира на улице Пти-Отель, в которой жила мать, стала неописуемой: грязные стены, старая мебель, кое-как починенная усилиями пожилой женщины, разрозненная посуда, чаще всего треснутая, стол в гостиной, постоянно заваленный коробками с моими фотографиями в разном возрасте, списками, счетами, конвертами, марками, наконец, всем, что ей было нужно, чтобы отвечать моим поклонницам. Она жила как бродяжка. Но когда она выходила на улицу, предварительно потратив часы, чтобы накраситься и одеться, она выглядела почти элегантной, хотя ее вкус очень изменился. На людях и дома — это были два совершенно разных человека. Всю жизнь она была двойственным существом.

Когда я был еще ребенком, мать взяла с меня слово, что я скажу ей правду, если когда-нибудь она наденет смешную шляпу. Я вспомнил о своем обещании и однажды сказал ей правду. Она восприняла это как проявление жестокости с моей стороны и, конечно, не последовала моим советам.

Ей хотелось, чтобы я чаще приходил к ней. Но ни мой брат, ни я, ни, впрочем, никто другой не имели права прийти, не предупредив заранее.

Я предложил ей сменить квартиру и выбросить все, чем завалена ее нынешняя. Такой совет показался ей безумным.

Кроме праздников, мать приезжала в Марн каждое воскресенье. Кухня была ее столом справок. Персонал рассказывал ей с моего разрешения обо всем, что здесь происходило. Все это были милые и преданные мне люди, настоящие друзья.

— Что нам делать, когда мадам Маре станет нас расспрашивать? — спросили они меня с самого начала.

— Отвечать правду. Старайтесь делать так, чтобы она никогда не могла вас ни в чем упрекнуть.

У Розали была своя тактика — заставить собеседника солгать ей, пусть даже из вежливости, обещать какой-нибудь пустяк, который он забудет сделать, с тем, чтобы впоследствии поймать его на этом.

Чтобы я не заподозрил Жака и Элоди в том, что они разглашают мои тайны, она придумала таинственную мадам Жандр, которая якобы живет в ее квартале и, будучи человеком моей профессии, сообщает ей эти сведения. Я делал вид, что верю, но часто это приводило к стычкам. Воскресенья становились все более и более тягостными. Друзья старались не приходить в этот день. И все-таки я хотел, чтобы Розали переехала в Марн. Жан говорил:

— Я тебя знаю, через неделю после переезда матери ты переселишься в отель.

21

Однажды я получил письмо.

«Мадам Пьер Мутон, сохранившая о господине Жане Маре наилучшие воспоминания, хотела бы предупредить его о безнадежном состоянии здоровья его отца. После третьей операции по удалению опухоли предстательной железы метастазы распространились на область мочевого пузыря. Больной вынужден был покинуть свой дом в Шербуре, на улице Дюше, 28, и лечь в клинику Экердрвилъ для переливания крови. Он не знает о моем письме».

Сначала я не понял, о чем идет речь. Вместо «отец» я понял «брат» (мой брат был очень болен). А потом слово Шербур все мне объяснило. Речь шла о моем отце.

Фамилия этой мадам Мутон ни о чем мне не говорила. Может быть, она родственница? Да и правда ли то, что написано в письме?

Я позвонил в клинику, спросил о господине Маре. Объяснил, что речь идет о больном, которому только что сделали операцию. Меня спросили, кем я прихожусь больному.

— Я его сын Жан Маре.