Жизнь Антона Чехова

Антон старался помочь своим не слишком удачливым друзьям, Грузинскому, Ежову и Баранцевичу. Он предлагал взять на себя редакцию их сочинений, всячески рекомендовал их Суворину. Однако угодить подопечным было нелегко. Бывая у Чеховых в доме, Грузинский с Ежовым на все наводили критику. Грузинский, от природы человек добродушный, возмущался тем, что домочадцы сели Антону на голову. Вместе с Ежовым они проиграли Ване в вист и тоже остались недовольны (Антон же ни за что не хотел обучаться игре в карты). Машу они недолюбливали. Грузинский в письмах к Ежову не стеснялся в выражениях: «Вообще Иван Чехов курьезный субъект и <…> то, что Билибин сказал о его старшем брате Александре, – „кривая личность“. <…> Мне не симпатичен отец Чехова. Да он, верно, был самодуром и зверем. Они всегда почти вырабатываются в „елейных“. <…> Мария Чехова в разговоре доказывала, что нет ничего эгоистичнее талантов и гениев. Это, впрочем, намекая на брата, который из себя жилы для них тянет»[156].

Невысокого мнения о родителях Чехова был и Ежов. Побывав у них в гостях на Пасху, он позже вспоминал: «Раз Чехов, за чаем, говорил своим знакомым: „Знаете, господа, у нас „кухарка женится“! Я бы с удовольствием пошел с вами на свадьбу, но страшно: гости кухарки напьются и нас бить начнут!“, „А ты бы, Антоша, – заметила мать, – им свои стихи прочитал; они и не станут нас бить!“ Чехов, уже издавший тогда книгу „В сумерках“, вдруг нахмурился и сказал: „Моя матушка до сих пор думает, что я пишу стихи!“»[157]

Скорее всего, это было правдой – родители никогда не читали рассказов Антона, да и мало что видели из его пьес. Возмущаясь беззащитностью Чехова перед домочадцами, Ежов в то же время не мог скрыть своей зависти. Ему ворчливо вторил и Грузинский: «Антон Чехов странный: по его словам, в Петербург съездить ужасно легко (он и меня звал в Посту). О деньгах он, благодаря своему таланту, имеет какие-то превратные понятия. <…> Спросил меня, сколько я получаю у Лейкина: „Мало, мало, ужасно мало <…> Я – 70–80, однажды даже 90“. А я и за 40 благодарю».

В компании знаменитостей Антон чувствовал себя лучше. На Масленицу в Москву пожаловал Плещеев; она совпала с днем его ангела, и он в честь праздничка объелся именинным пирогом. Антон призвал на помощь коллегу, доктора Оболонского, и вместе с ним врачевал скорбного животом поэта. Обещал приехать и Суворин – его «Татьяна Репина» продержалась на сцене гораздо дольше чеховского «Иванова». Но вперед себя он выслал Чехову балалайку (без единой струны)[158] и несколько его портретов, сделанных у известного петербургского фотографа Шапиро. Следом прилетела телеграмма от Анны Ивановны: «Муж выехал сейчас Москву не забудьте его встретить веселите его и забавляйте хорошенько но не забывайте в то же время и меня»

[159]. Суворин пробыл в Москве недолго, однако привязанность его к Чехову крепла, и вскоре прервавшуюся было переписку с Антоном наладил и Дофин. О евреях он больше не заговаривал, но совершенно в духе «Нового времени» стал превозносить до небес политического авантюриста Н. Ашинова, втянувшего Россию в международный скандал в Абиссинии. Чехов не без смущения признался, что кое-кого из участников духовной миссии знает лично[160]

. Дофин также сообщил Антону, что их соседи по даче в Феодосии побывали на «Иванове», где стали свидетелями приключившегося с одной из зрительниц истерического припадка.

«Иванов» принес Чехову около тысячи рублей. «Пьеса – это пенсия», – любил повторять Антон. Настроение у него было мажорное. Как всегда, ложку дегтя подпустил Лейкин, сказав, что доход от пьесы был бы куда больше, если бы она была поставлена подальше от начала Великого поста. Он также не преминул передать Антону жалобы актеров на то, что в пьесе у них было мало возможности уйти «с хлопками» со сцены. Но последней каплей стали принятые им за чистую монету пьяные бредни Пальмина. Антона это рассердило: «Живу уже в Москве почти месяц и за все время ни разу не виделся с Пальминым. Откуда же ему известно, что я истекаю кровью, хандрю и боюсь сойти с ума? Кровохарканье, Бог миловал, у меня не было с самого Питера (было, но чуть-чуть). О хандре не может быть и речи, так как я весел больше, чем нужно. <…> Причин, которые заставили бы меня бояться скорого умопомешательства, нет, ибо водки по целым дням я не трескаю, спиритизмом и рукоблудством не занимаюсь, поэта Пальмина не читаю и безделью не предаюсь».

Пальмин же, когда его призвали к ответу, сказал, что получил эти сведения от Коли. Однако Чехова не столько интересовал Лейкин со своими мнениями, сколько его собаки – он завел себе пару такс, влюбился в них без памяти и пообещал Антону щенков.