Жизнь Антона Чехова

Эмили Бижон прислала два трогательных послания на французском[388]. Кузен Георгий звал Чехова в Таганрог: «На юге теплее, и дамы страстные»[389]. Лика, приехавшая 12 апреля, накануне Пасхи, отнеслась к Антону с искренним сердечным сочувствием. Из Мелихова она уехала лишь 18 апреля (в Ванин день рождения) вместе с Сашей Селивановой, которая приехала через три дня после нее. Павел Егорович вздохнул с облегчением: «Слава Всевышнему, уехали две толстые дамы»

[390].

В Светлое воскресенье, 13 апреля, мелиховские крестьяне, сорок мужиков и двадцать три бабы, пришли с поздравлениями и выстроились в очередь за пасхальными подарками. Павел Егорович оставляет в своем дневнике бодрые записи: «14 апреля <…> Ростбиф понравился Антоше. <…> 25 апреля. Березы, тополь, крыжовник, смородина и вишни распустились. Антоша в саду занимается».

Незваные гости – «крикун» Семенкович, Щеглов и ветеринар Глуховской – раздражали Чехова-старшего. Заявились какие-то два студента, обедали, ночевали. Отправив по домам братьев, Антон 19 апреля отважился ненадолго покинуть дом – съездил за пять верст проверить, как идет строительство школы в Новоселках. Доктор Коробов, приехавший в Мелихово не лечить Антона, но сделать с него фотографический снимок, взял с собой Чехова на два дня в Москву. Еще один врач посетил Антона в апреле: окулист Радзвицкий привез ящик бессарабского вина и новые стекла для чеховского пенсне.

Антон был рад, что гости наконец разъехались. Хотя в письмах своей новой пьесой его продолжал донимать Щеглов. С Сувориным Антон поделился, что она будто написана котом, «которому литератор наступил на хвост». Его конфидент оставался единственным человеком, с которым Чехов жаждал общения. Антон послал ему телеграмму, предупреждая, что к концу мая будет в Петербурге, и пошутил: «Женюсь на богатой красивой вдове. Беру 400 тысяч, два парохода и железнодорожный завод». Суворин ответил тоже телеграфом: «Находим, что приданого мало. Просите еще бани и две лавки»[391].

Заболев, Антон решил, что теперь он никому ничего не должен и имеет полное право отправиться в путешествие. Суворину он признался: «Теперь за меня ни одна дура не пойдет, так как я сильно скомпрометировал себя тем, что лежал в клинике». Из Курмажера, курорта для туберкулезников, к нему 5 мая воззвал Левитан: «Что с тобой, неужели в самом деле болезнь легких?! <…> Сделай все возможное, поезжай на кумыс, лето прекрасно в России, а на зиму поедем на юг, даже в Nervi, вместе мы скучать не будем. Не нужно ли денег?»

Из Наугейма, где Левитан брал лечебные ванны, он снова писал Антону 29 мая: «Крови больше нет? Не совокупляйся часто. Как хорошо приучить себя к отсутствию женщин. Только во сне их видеть много питательнее (я не говорю о поллюциях). <…> И если Лика у тебя, поцелуй ее в сахарные уста, отнюдь не больше»[392].

Пережив заслуженный успех «Мужиков», сразу сказавшийся на выручке от продажи чеховских книг, и оправдав себя собственной болезнью, Антон наконец смог воплотить в жизнь мечту, которая никогда не покидала его, хотя едва ли вообще могла сбыться: «одним из необходимых условий личного счастья является праздность».

Глава 60

Праздное лето

май – август 1897 года

На фотографиях, которые доктор Коробов сделал в конце апреля, Антон предстает человеком, подавленным и физически и морально. Помимо утреннего кашля у него развился еще один неприятный симптом: раздражительность. Тот насыщенный творчеством период, что начался с отъезда Лики за границу в марте 1894 года, подошел к концу. С апреля по ноябрь 1897 года Чехов не опубликовал ни строчки и писал лишь письма. Он обрезал в саду розы и руководил посадкой деревьев. От врачебной практики и заседаний в уездном попечительском совете пришлось отказаться. Из общественных дел Антон оставил за собой лишь школу в Новоселках, хотя разработка проекта, закупка материалов и наем рабочих легли на Машины плечи. Антон тем временем размышлял о своем будущем. Поездку на кумыс в унылые волжские степи он исключил сразу, так как терпеть не мог молока. Был под вопросом и южный Таганрог: зимы случались там порой столь же лютые, что и в Москве. Ялта тоже не внушала доверия – осталось в памяти, как зимой 1894 года он томился там от скуки и чуть не превратился в ледышку. Кавказские курорты, Кисловодск и Боржом, он недолюбливал за вульгарную публику, хотя воздух там был под стать альпийскому. Мысли о поездке в Швейцарию вызывали у него отвращение. Более терпимо он воспринимал Францию, где у него было две возможности – Биарриц на побережье Атлантики или же средиземноморская Ницца. Оба эти курорта уже давно облюбовали русские, так что одиночество ему там не грозило. Подумывал он, впрочем, и о Северной Африке и ее целительном климате. Однако, проведя лето в праздности, сможет ли он позволить себе долгое путешествие?