Недолюбливала она и Мишу, и его жену, свою тезку: «А все-таки, откуда у него такая жена? <…> Очень они приторны с женой, и он, верно, побаивается ее – и как это неприятно»[546]
. Совместные с родственниками обеды не помогли остановить поток льстивых рецензий. Антон оправдывался: «Он любит Суворина <…> и Буренина он тоже высоко ценит и, кажется, побаивается. Пусть пишет про театр, что хочет». Маша кривила душой: «Ты произвела на него хорошее впечатление, понравилась ему»[547]. Миша же поведал сестре свои истинные чувства: «Только и видел, что „Мечты“ на редакционный билет, да „Три сестры“ – невестка устроила. <…> При встрече невестка всякий раз спрашивает, видел ли я то или другое? Я отвечаю, что нет <…> Она отлично знает, что у меня билета нет, а я не могу, вот не могу и не могу, просить ее устраивать меня <…> Как-то вечером была у меня Ольга Леонардовна! Привезла детям конфеты. <…> Точно она была у нас по обязанности, только потому, что мы – проклятые родственники, которые обидятся, если к ним не заедешь. <…> Пошел к Лике (это уже в пятый раз) и, конечно, не застал ее дома. Проходя мимо номера Ольги Леонардовны, постучался к ней. Войдите! Вошел. И, кажется, не вовремя. У нее сидел Немирович, они пили чай и ели варенье. Вели разговор, который, очевидно, я нарушил. Я не знал, куда себя деть. Ольга Леонардовна, по-видимому, не знала, что со мной делать»[548].Воспользовавшись случаем, Немирович и Ольга раскритиковали Мишу за его прислужничество Суворину – однако вскоре сами поехали навестить старика. Миша ушел оскорбленный[549]
.Тридцать первого марта Ольга играла в «Мещанах», и по ходу пьесы ей надо было бегать по лестнице. За кулисами она упала без чувств от мучительной боли. Срочно послали за доктором. В ту же ночь профессор Якобсон и доктор Отт сделали ей операцию под хлороформом. Очнувшись на следующее утро, Ольга пришла в ужас. Нацарапанная карандашом записка Антону пролежала у нее четыре дня: «Оказывается, я из Ялты уехала с надеждой подарить тебе Памфила, но не сознавала этого. Все время мне было нехорошо, но я все думала, что это кишки, и хотя хотела, но не сознавала, что я беременна <…> Отт и другой решили мне делать выскабливание и подтвердили, что это был зародыш около 1 ½ месяца. Можешь себе представить, как я волновалась. Первый раз имею дело с женскими врачами»[550]
.Телеграмм Антону не посылали – из боязни, что он примчится в Петербург, невзирая на сильные холода. Однако, не получая от Ольги регулярных писем, Антон забеспокоился. Наконец 2 апреля Ольга написала ему из акушерской клиники: она уже садится, и Станиславский скоро заберет ее домой; сезон закончился, и есть надежда, что на Пасху она будет в Ялте.
Если бы у Ольги был выкидыш, то отправляться в путь было бы неопасно. Но Антон, сам неплохой акушер и гинеколог, недоумевал: откуда взяться шестинедельной беременности, если Ольга провела с ним семь ночей лишь пять недель назад и это был конец ее цикла? С какой стати два самых уважаемых питерских хирурга взялись среди ночи делать ей операцию по поводу выкидыша? Немирович-Данченко с женой 6 апреля отправились в Ялту, чтобы успокоить Антона. Станиславский вслед слал телеграммы, что опасность миновала. Ольга давала свою версию: «Боли в левой стороне живота, сильные боли, все еще воспаление в левом яичнике. Животик мой бедный вздулся, болит весь» [551]
. Но Маше она призналась: «Только Антону не говори <…> боли ужасные, и до сих пор страдаю сильно»[552]. В пасхальное воскресенье она наконец смогла сидеть на постели. Врачи прописали ежедневные клизмы и позволили ехать в Ялту в сопровождении акушерки, которой пришлось платить по три рубля в день – этих денег Ольге было жалко. Антону она сказала, что будет спать в гостиной: «Все-таки со мной разные женские инструменты, и нужна будет комната. Неудобно держать всякие гадости около великого писателя».Четырнадцатого апреля, через неделю после Пасхи, Ольгу на носилках сняли с парохода и отправили прямо в постель в Аутку. Нилус, трудившийся над портретом Антона, собрал свое хозяйство и ретировался. Антон и Маша стали для Ольги врачом и медсестрой.