Жизнь без нас

«В нем смерть уже гнездо свила»,А он не замечает это —Стоит под тяжестью стволаИ виден под упадком света.На всякий случай он живет.Жизнь не подарок, а работа,И тает сок его, как лед,И замерзает смертным потом.Он дуб, он человек, он волк,И ветки, руки, клочья шерстиНа нем живут по воле волн,Чужой энергии и смерти.Тот свет и этот в нем равны,А в приговоре он не волен,

И под конвоем тишиныВедут его, и он не болен.Как умирающий здоров!В нем силы борются пустые,Давясь, он утром ест творогИ чувства чувствует простые.Он просит веры по ночам,Прощенья. Умоляет Бога.И беспокойствие к ногамСпешит — идти уже немного.Он спит, и, значит, он продолжитВчерашний день не вспоминать.Пред ним живая Матерь БожьяИ мертвая родная мать.И снова листья шелестят

На веточке отмершей ветвиИ защищают от превратГнездо в дупле с яичком смерти.24 октября 1994. Переделкино.

ОТСРОЧКА

(Сура 77)

Нас шлют вдогонку друг за другом,И мы летим во все концы,Оповещая, круг за кругом,Весну конца. Конца гонцы,Мы чертим грани различеньяДобра и зла между собой,Предупрежденья иль прощеньяНе возвестив своей трубой.

Но что обещано, то будет…Но не сегодня, не сейчас.И грешник все еще подсуденЛишь в смерти. Как один из вас.А то, когда погаснут звездыИ распадется небосвод,Вам не страшней шипов у розы,Что преподносит вам Господь.28 марта 1995, штат Нью-Йорк.Декабрь, 1995, Нью-Йорк.

ИЗ «ДНЕВНИКА ОТЦА»…

«Мысль пришла и прошла. Была.

Ничего нельзя восстановить, не создавая.

Даже вот такую мысль.

И еще одну: должна же быть хоть одна достоверная история в Истории человечества? Чтобы уж не было сомнения, что была.

И вот есть одна такая… Единственная. Без тени.

История Иисуса.

Является ли мысль о множественности миров ересью?

Нет. Потому что Он был в этой множественности как единственно достоверный факт.

Он, единственный, выводит нас из этого дежа вю».

12 декабря 1995.

ПЕРВЫМ УМИРАЕТ ДОКТОР

Памяти Саши Ланского.

Вчера я был у него на приеме.

Он начал меня пользовать с первого дня в Нью-Йорке. Страннейший глагол! это я начал его использовать с первого дня. По телефону и по блату. Наколку эту, естественно, дал мне Юзик. Изнеженное советское растение, я тут же изнемог от возросшего уровня жизни: простуда, аллергия, дерматит, джетлег и дежа вю. Особенно последнее меня беспокоило. Не исключено — потому, что я наконец запомнил слово, то есть мог так назвать то, что со мной происходило.

Петля эта захлестывала меня, как правило, во время лекций. Слишком много я говорил! С безответственностью любимца публики. Я так и думал, что за это. Грех, возможно, был, но кара казалась мне чрезмерной. Петля захватывала и утягивала меня в некую дрожащую перспективу аудитории, с размытостью и постоянством лиц, продолжавших пристально разглядывать мое отсутствие за кафедрой; сам я, или только моя оболочка, в то же время продолжал свою работу говорения, все более опустошаясь изнутри и от нарастающей легкости чуть ли не взлетая над, все более состоя из одной лишь прозрачной, но противной и пугающей внутренней дрожи. Отсутствие какой бы то ни было боли при этом тоже пугало. Объяснить это состояние было трудно даже своему человеку, не то что доктору, да по-аглицки, да за сто долларов. Слов тут не было — одно чувство.

Оно повторялось все чаще и все дольше не отпускало.

Хорошо, что я еще вспомнил это изысканное словечко дежа вю…

«Философ, поэт, душа…» — так характеризовал доктора Юзик. Это дорогого стоило, но еще дороже казалось мне читать его рукопись. И я все не шел. По телефону мы уже дружили домами. Доктор строил планы: «Вот вернется Иосиф из Европы, соберемся у меня с Юзиком и выпьем». Он пользовал и Иосифа, а не только меня с Юзиком…