Жизнь Гогена

«Я и в самом деле почти никому не пишу, и все на это жалуются, — писал Гоген Монфреду 20 сентября. — Это потому, что страдания, особенно по ночам, когда я совсем не сплю, окончательно лишили меня мужества». В ожидании лучших времен художник продолжал «искать прибежища» в таитянских воспоминаниях. Вооружившись иглой и стамеской, он вырезал на кусках самшита сцены из жизни маорийцев. Возможно, он предназначал эти гравюры для иллюстрации «Ноа Ноа».

Дело против Мари Куклы должно было слушаться в ноябре. После суда Гоген рассчитывал вернуться в Париж. Но художник дело проиграл. Мари Анри заявила, что ей предъявлено ложное обвинение, что, в частности, бюст де Хаана ей подарил сам де Хаан. Вдобавок она сослалась на статью уголовного кодекса, согласно которой мебель считается принадлежащей тому, кто ею владеет. 14 ноября суд в Кемпере на основании того, что истец совершил ошибку, не заручившись распиской в том, что он дал свои произведения на временное хранение и что в данном деле свидетельские показания не могут быть приняты во внимание, отказал Гогену в иске и приговорил его к уплате судебных издержек[159]

.

По документам, обнаруженным М. Маленгом, который ссылается на них в своей статье в «Ей» (июль-август 1959 года), у Мари Анри кроме бюста Мейера де Хаана было еще восемнадцать живописных произведений Гогена (в том числе автопортрет с нимбом и портрет Мейера де Хаана), одна гуашь («Часовня Сен-Моде» в Ле Пульдю), крашеная гипсовая скульптура, резные сабо и т. д. Некоторые из этих работ, очевидно, были ею проданы Амбруазу Воллару и галерее Барбазанж.

В 1959 году наследники Мари Анри устроили две распродажи в отеле «Друо». На первом аукционе 16 марта гуашь Гогена «Часовня Сен-Моде» была оценена в 3 600 000 франков, бочонок, украшенный резьбой, в 2 001 000 франков, расписная подставка для блюд в 1 700 000 франков. В тот же день были проданы в разные руки восемь произведений де Хаана. На втором аукционе, 24 июня, тетрадь с набросками Гогена была оценена в 1 050 000 франков, а бюст Мейера де Хаана в 9 600 000 франков.

Мари Анри не могла увезти с собой из трактира в Ле Пульдю стенные росписи. Некоторые из них были в 1924 году обнаружены двумя американскими художниками.

По-видимому, исчезли навсегда роспись плафона и фриз со словами Вагнера: «Я верую в Страшный суд, который осудит на страшные муки всех тех, кто в этом мире осмелился торговать высоким и непорочным искусством…»

Художник немедленно выехал в Париж. На улице Верцингеторикса его ждала неприятная неожиданность. Воспользовавшись отсутствием Гогена, яванка Аннах распродала все, что ей казалось мало-мальски ценным в мастерской. От разграбления уцелели только картины. Как видно, мулатка разделяла мнение Сатра, сказавшего Гогену, когда тот в благодарность за все добро, которое Сатр сделал ему после драки в Конкарно, хотел подарить бретонцу свои картины: «На что мне твоя мазня?»

* * *

22 ноября Шарль Морис с несколькими друзьями устроил в кафе «Варьете» небольшой банкет в честь возвращения Гогена. На другой день в газете «Суар» Морис, описывая этот банкет, снова восторженно писал о замечательном художнике и возмущался тем, как несправедливо к нему продолжают относиться.

«У Поля Гогена есть основания жаловаться на своих соотечественников. Те из них, кто много лет назад удивлялся, что он избрал солнечное Таити местом своего прекрасного изгнания, где он мог спокойно работать, должны были бы понять, что причина его отъезда — в их несправедливом отношении к человеку, чьи произведения и имя должны быть причислены к нашим величайшим сокровищам. Но, впрочем, не будем преувеличивать… Даже самые дерзкие из его, вчерашних хулителей уже не решаются не признавать его и как бы они ни тщились быть ироничными, заявляя, что не понимают этого «гения», они все же вынуждены употреблять именно это слово, когда говорят об этом художнике».

Через несколько дней Гоген устроил в своей мастерской недельную — с 3 по 9 декабря — выставку своих гравюр и рисунков. Но эта выставка, как и банкет, несмотря на статьи Мориса и Жюльена Леклерка, не вызвала большого интереса. Правда, в 1894 году обстоятельства не слишком благоприятствовали искусству. Покушения анархистов, убийство в июне президента Республики Сади Карно и полицейские меры взбудоражили все умы — людям было не до живописи и не до художников. «Любители живописи так растерялись от всех событий, что не хотят и слышать об искусстве», — писал в июле Писсарро своему сыну Люсьену.