Жизнь Гогена

Клавери, человек не менее раздражительный, чем Гоген, к тому же весьма ревниво относившийся к своим прерогативам и скорый на угрозы, все с большим трудом переносил постоянное вмешательство художника в вопросы, входившие в его, Клавери, компетенцию. Но ему нелегко было заткнуть рот Гогену. В начале февраля Рейнер рассказал художнику, что два американских китобойных судна во время циклона бросили якорь у острова Тахуата и, не заплатив пошлины, при пособничестве местного жандарма Этьена Гишене продали туземцам разные товары — мыло, ножи, часы, ткани… Гоген не мог пропустить подобное дело. За несколько недель до этого он считал (и писал об этом в «Прежде и потом»), что китобои поступают правильно, продавая контрабанду туземцам. «А что тут плохого? Чем тут возмущаться? Когда, наконец, люди поймут, что такое Человечество?» Но поскольку в дело оказался замешан жандарм, картина менялась. Гоген тотчас подал жалобу Пикено, побуждая его начать следствие.

Управитель, следуя «специальным инструкциям, против которых он неустанно протестует» (как утверждал он сам), сообщил о жалобе обвиненному жандарму. И вскоре проездом через Атуону дал знать художнику, что за это время таможенные декларации были оформлены. «Эти прохвосты умеют замести следы», — добавил Пикено, говоря о жандармах[220]. Гоген уведомил управителя, что в таком случае его жалоба теряет смысл и он берет ее обратно.

С февральской почтой Гоген получил много писем, которые пришли с запозданием из-за циклона. Как он и предполагал, «Меркюр де Франс» отверг «Россказни мазилы». Но Гоген не придал этому значения. Он только что закончил «Прежде и потом», и ему теперь больше всего хотелось как можно скорее издать эту книгу «ненависти» и «мести» (он не боялся употреблять эти слова), где он написал «ужасающие вещи», в частности, о своей жене и о датчанах. Он поручил Фонтена, которому переслал рукопись, позаботиться об ее издании. «Читая ее, Вы между строк поймете мою личную злую заинтересованность в том, чтобы книга была издана.

Я хочу ее издать». Одновременно он просил Монфреда любой ценой найти средства, необходимые для ее издания. «Можно продать все мои картины, написанные во время первой поездки на Таити, — валите все подряд, по любой цене». Рукопись «Россказней мазилы» он отдал Монфреду, рукопись «Прежде и потом» — Фонтена.

«Я буду вам очень признателен, — писал он Фонтена, — если Вы, что бы ни случилось, сохраните на память обо мне, в каком-нибудь укромном уголке, где придется, как дикарскую безделушку, а не на витрине с диковинками, эту рукопись с ее набросками. Это не плата, не «я тебе — ты мне». Мы, маркизские туземцы, такого не признаем. Мы только иногда дружески протягиваем руку. И на нашей руке не бывает перчаток».

Гогену вручили два письма от Монфреда. Существенным в них было только одно: Монфред, в согласии с Фейе, решительно отговаривал Гогена возвращаться на Запад. «Натужное» европейское существование погубит «и без того уже разрушенное здоровье» Гогена.

«А главное, — писал далекий друг Гогена, — как бы Ваше возвращение не помешало тому процессу, который совершается в общественном мнении, тому инкубационному периоду, который оно переживает по отношению к Вам: в настоящее время на Вас смотрят как на удивительного, легендарного художника, который из далекой Океании посылает странные, неподражаемые произведения — итоговые произведения великого человека, так сказать, исчезнувшего из мира. Ваши враги (а их у Вас много, как у всех, кто мешает посредственности) молчат, не смея выступить против Вас, и даже не помышляют об этом — Вы ведь так далеко!.. Вы не должны возвращаться… Вы пользуетесь неприкосновенностью великих покойников, Вы вошли в историю искусства. А тем временем публика воспитывается; кто сознательно, кто невольно распространяет Вашу известность. Этому способствует мало-помалу даже сам Воллар. Может, он уже учуял Вашу бесспорную всемирную славу. Так вот, дайте этому процессу завершиться: он еще только начался. Нужен еще год, может быть, два, чтобы он принес свои плоды. Наберитесь терпения и ждите — другие трудятся для Вас».

Как ни лестно было для него это мнение Монфреда, Гоген не соглашался с другом. Он считал, что для его здоровья полезнее жить в Европе. Зудящая экзема почти не давала ему передышки. К тому же он боялся ослепнуть. «И вот я спрашиваю себя, что со мной будет, если Воллар даст тягу?» На Маркизах он чувствовал себя под угрозой, считал, что его подстерегают опасности. При любой оплошности, при малейшем проявлении слабости его «раздавят», считал Гоген. «А во Франции можно скрыть свою беду, да и тебя могут пожалеть», — писал он.