Жизнь графа Дмитрия Милютина

Дмитрий Милютин вновь уехал в отпуск в ту же деревню, в 20 верстах от Петербурга, на берегу Невы, против Усть-Ижоры. Место тихое, спокойное, недалеко от Петербурга, а в то же время эта дача давала возможность спокойно работать над исторической книгой. Как известно, первые несколько глав были написаны покойным генералом Михайловским-Данилевским. Но по сравнению с этими вводными главами перед Милютиным открывалось обширнейшее поле сражений, походов, разведывательных боев, отступлений и новых сражений. Милютина это только радовало. Тюки с выписками аккуратно были разложены по полкам, начало работы на столе, садись и пиши. Наталья Михайловна занималась семейством, учила старшую шестилетнюю дочь Елизавету французскому языку, в свободное время Дмитрий Алексеевич учил ее читать по-русски. Здоровы были и сын Алексей, и младшая дочь Ольга. Наталья Михайловна ждала и четвертого ребенка… Так что в семье Дмитрий Алексеевич чувствовал себя хорошо и уютно.

Иногда приезжали гости, особенно Милютины радовались приезду братьев Дмитрия Алексеевича. Тут и купание, тут и грибы, тут и бесконечные разговоры о политике, о литературе, о семейных новостях.

Глядя на разложенные на полках выписки из документов, Владимир с тоской посмотрел на старшего брата и сказал:

– Как посмотрю на эти горы выписок, сразу становятся понятны твои усилия, брат… Сколько тебе предстоит еще потрудиться, чтобы из этих цитат из документов представить настоящую картину сражения или военного совета.

Владимир вопросительно посмотрел на молчавших братьев.

– Я также представлял себе свою работу, но потом все стало увлекательнее и четче. Чем больше документов, тем интереснее становилось. И чем больше документов, тем явственнее становились картины, ближе истинной действительности. Я прочитал много исторических сочинений, и о Суворове, и о Румянцеве, и о Екатерине Великой, и о Павле, большая их часть грешит неправдой о тех событиях, чувствуется некая односторонность, некая чрезмерная любовь к избранному предмету, а мы, историки, если чувствуем эту односторонность, должны искать новые документы, чтобы всесторонне представить картину. Случалось переделывать картину, если попадался документ, даже какая-нибудь ничтожная на вид записочка или полуразорванная ведомость. Недавно мне удалось достать очень любопытные записки барона Лёвенштерна – отставного генерал-майора, участвовавшего еще в молодые годы в походе 1799 года в корпусе генерала Корсакова. Павел Дмитриевич Киселев подсказал мне этот адрес. Я познакомился с бароном, жившим в Петербурге, взял у него дневник тех событий, естественно на французском языке, использовал его дневник при описании похода Корсакова в 1799 году. Этот дневник внес много уточнений в Итальянский и Швейцарский походы Суворова, а без него у меня было бы много упущений. А ведь я чуть ли не совсем забыл, что я официальный историограф и должен отчитываться перед министром и императором.

– Император, как ты помнишь по последним событиям, не тем был занят, чтобы интересоваться походами Суворова в 1799 году, – напомнил Николай о последних судебных событиях, – у него на первом плане были Буташевич-Петрашевский, Достоевский, Спешнев и другие преступники…

– Может, ты, Николай, и прав… Почти целый год я работал с увлечением, ни перед кем не отчитываясь, а, видимо, после судебных заседаний министр Чернышев опомнился и дал указания барону Вревскому, который от меня и потребовал, чтобы я отчитывался о проделанной работе. Михайловский-Данилевский каждую готовую часть представлял на высочайшее усмотрение, этого же потребовали и от меня, а это совершенно озадачило меня и нарушало принятый мною порядок работы. Ведь за шесть месяцев работы я собрал огромный материал, еле-еле в нем разобрался, составил план работы, а теперь нет времени на сборы материала… Года за два, может быть, и закончу свое сочинение.

– Ты, Дмитрий, подумай о цензуре, которая многое уничтожает, а если не уничтожает, то поднимается великий шум об ошибках в печатной продукции, – сказал Владимир. – Как-то мой приятель, близкий к литературным кругам, рассказал о сегодняшней цензуре… Не перечесть этих цензурных комитетов… Считайте, господа братья, – общая при Министерстве народного просвещения, Главное управление цензуры, Верховный негласный комитет, духовная цензура, военная, цензура при Министерстве иностранных дел, театральная при Министерстве императорского двора, газетная при почтовом департаменте, цензура при Третьем отделении собственной Его Величества канцелярии и новая, педагогическая…

– Итого: десять цензурных ведомств, – подсчитал Николай.

– Но вы, братья, кое-что позабыли… Вы забыли посчитать цензуру по части сочинений юридических лиц при Втором отделении собственной канцелярии и цензуру иностранных книг, – сказал Дмитрий Алексеевич. – Итого: двенадцать. Но есть еще одна цензура – сам Николай Первый, вспомните, ведь он сделал серьезные пометки в «Борисе Годунове», приказал Пушкину поправить пьесу по его замечаниям. И только ли это…