Жизнь и гибель Николая Курбова. Любовь Жанны Ней

Аглая продолжала, захлебываясь от кашля, ругаться. Чуть оттаяв после ласки Андрея, она теперь как бы хотела очиститься от всех долголетних обид. Но Андрей ее больше не слушал. Он даже радовался ее злобе. Вместо недавней жалости в нем теперь была только отчужденность. Он ее не любит. Он в этом не виноват. Он устроит, чтобы ей жилось легче. Например, паек. Он готов для нее сделать все, все, кроме одного. Правда, только это одно и нужно Аглае. Но что делать: любовь не паек, ее нельзя распределить по карточкам.

Час спустя лай отсыревшей двери подтвердил: Андрей ушел, Андрей не понял ее любви, Андрей вместе с разлучницей сбежал в Париж. Аглая бросилась в угол к иконам. Но чуда не было. Может быть, где-нибудь и зажигались таинственные лампадки, может быть, какой-нибудь чекист и умер от необъяснимых язв, но чуда, настоящего, большого чуда, того, что нужно было Аглае, не было. Бог ее обманул, как обманула мама, родив на свет бесприданницей, как обманули мотивы «шакона» и поцелуи после мазурки. Аглая плакала. Аглая надрывалась от кашля. Аглая зубастой, как рыбьи кости, рукой грозила всем. Она всех задушит: и любовницу Андрея, и Москву за окном, и Бога, и Бога, который может помочь, но не хочет, всех! А потом, не выдержав, упала на морозный пол, обросший золой и грязью.

Была ли эта капля последней? И бывает ли она, последняя капля? Или пока живет человек, растет горе, растет чаша, а жалость?.. — а жалости нет.

Глава 11

ГДЕ ИМЕННО ВОДЯТСЯ АНГЕЛЫ

Ах, если бы Аглая увидела этот Париж, она бы, наверное, немного утешилась! Ведь вместо голубого воздуха здесь висела грязная вата дыма, густо пропитанная бобовым маслом и человеческими испражнениями. Нет, этот Париж совсем не походил на рай! Сестра Аглаи, вероятно, и в глаза не видала таких улиц. Понятно: кому могут понадобиться эти зловонные дома, покрытые подозрительной испариной? Да полно, Париж ли это?

Если задать подобный вопрос сомнительному субъекту в засаленном фраке, вышедшему подышать свежим воздухом, то есть дымом, маслом и мочой, субъект выпятит обиженно нижнюю склизкую губу с бурым, прилипшим к ней окурком самодельной папиросы и прогнусавит: «Да, сударь, да, это Париж. Не хотите ли, кстати, завести некоторые знакомства?» Малообщительным людям лучше субъектов на улице не останавливать.

Итак, это Париж, а именно одиннадцатый полицейский округ. Сестра Аглаи никогда сюда не доедет, да ей такое и в голову не придет. Но вот этот шикарный иностранец в модном костюме, придающем ему и бюст Киприды, и множество прочих повышающих ценность человека придатков, как же он здесь очутился? Может быть, это любитель приключений или любознательный турист? Ведь в окрестностях немало курьезов. На улице Морильон, например, находятся превосходные бойни, а вокруг них свыше сотни лавчонок, торгующих распивочно вином. Туда заходят мясистые скототорговцы, в фартуках, залитых бычьей кровью, захлебываются кровавым вином и, багровея, цветом щек затмевают свои фартуки. Если повернуть налево, недалеко и до кладбища. Опять-таки кабачки. Могильщики, или, как зовут их здесь, «грызуны мертвецов», мирно грызут китайские орешки, нюхают мятный табак, а досыта начихавшись, чокаются с пустыми бутылками: друзей нет, такова уж профессия. В других кабачках, в тех, что попристойней, справляют поминки, выхлестывая белое литровое вино и закусывая сыром, пахнущим ничуть не хуже солдатских ног. Это сопровождается также сморканием от наплыва различных чувств и тщательным сдуванием кладбищенской пыли со взятых напрокат цилиндров. На бульваре Пастер в пять утра сходятся мусорщицы. Порой, не поделив разбитой тарелки, а то и просто дохлятины, они дерут друг дружку за потные волосы, полные гнид, потом же снова бегут разрывать помойные кадки. На улице Фальгиер, номер тридцать восемь, — веселый дом с хорошенькими мальчиками. В темноте туда наезжают снобы, аккуратно раздеваются и кладут брюки под пресс, чтобы за ночь не сгладилась складка; мальчики же, желая выказать исправность, томно визжат. Как раз напротив — полицейский пост. Здесь по ночам совершается иное действо, именуемое «табачным». Усатые молодчаги, в элегантных кепи, поймав коммуниста или просто жулика и забив рот тряпьем, лупят его железной палкой сквозь мокрое полотенце. Изобретение это гениальное, и патент на него, вероятно, заявлен: в итоге не остается никаких следов увечий, смерть же наступает от невыясненных причин.