Жизнь и гибель Николая Курбова. Любовь Жанны Ней

В его жизнь вошло горе. Он работал. Он дождался наконец прорыва красных. Он дождался победы. Много недель не спавший под кровом, рыскавший по горам с крохотным отрядом головорезов, помешавший эвакуации целого корпуса, он заслужил победу. Но горе, среди великих исторических дел, маленькое человеческое горе от этого не затихало.

Андрей хорошо понимал, что счастья не может быть. Вероятно, поэтому он и выбрал Захаркевича, больше всего на свете любившего молчание. Каждый день, в перерывах заседаний, стараясь деловитостью прикрыть волнение, он спрашивал у тихого ушастого человека: «Ну, как там?» И каждый раз Захаркевич неизменно отвечал: «Ничего себе». Так подошел день, когда Захаркевич к традиционной фразе, немного помолчав, прибавил: «Она хочет ехать в Париж». Заседание продолжалось. Андрей пытался слушать отчеты: цифры, слова.

Страдание не шло к этому большому, здоровому, прежде неизменно веселому человеку, как может не идти к лицу какой-нибудь цвет. Но страдание для него теперь являлось таким же фактом, как эти цифры разрушенных хозяйств уезда. Удержать ее? Чтобы мучилась? Нет, пусть едет. Андрей ведь научился крутить валик шарманки, жить с нелюбимой женой, глядеть, как выносят крохотный гробик, убивать людей и самому ждать смерти, что же, теперь он научится в одиночку, до одури, до смерти любить.

Оставалось проститься. Под долгим дождем Андрей ждал Жанну. Уже поздно, она не придет. Андрей перестал глядеть на часы. Он больше ни о чем не думал. Он окончательно слился с дождем. Его вывела из этого состояния человеческая рука, мокрая от дождя, слабая, почти лишенная жизни, похожая на обломанную ветку можжевельника. Это была рука Жанны. И Андрей в ответ захотел улыбнуться — он ведь так хорошо умел это делать раньше. Однако улыбка не удалась. Оба молчали. За обоих говорил тяжелый, как их судьба, дождь.

Жанну, пережившую целую темную жизнь в пустой вилле «Ибрагия», привыкшую с глазу на глаз сумерничать с мукой, это молчание не поразило, оно являлось как бы прямым продолжением ее дней. Но Андрей все это время жил: скакал верхом, командовал, стрелял, спорил на заседаниях. Его горе, таким образом, распылялось в ворохе слов, в самом тембре делового голоса. Теперь оно впервые встало перед Андреем во всей своей безъязычной дикой полноте. От этого ломило голову. Ему померещилась ночь в станице. Как тогда, он подумал по-книжному: надо сжать зубы. Андрей хорошо помнил слова, переданные Захаркевичем, он скорее умер бы, но не заговорил.

А Жанна теперь ничего не понимала. Она только видела переместившиеся от боли губы Андрея. Она все отдала бы, лишь бы они улыбнулись. Они так хорошо улыбались. Они не могут не улыбаться. Они должны улыбаться. И Жанна сказала:

— Андрей, говорите.

Плотину сняли. Хлынули бессмысленно где-то в глуби застоявшиеся слова. Откуда они взялись? Сколько лет они барахтались в сердце, чтобы теперь сразу пролиться сплошным темным дождем? О чем Андрей говорил Жанне? О своей вине? Или о любви? Нет. Его слова являлись бредом. Только Жанна, узнавшая, как может двоиться жизнь, хотя бы в пыльных зеркалах виллы «Ибрагия», сумела в них разобраться. Сначала было о дожде. Этот дождь и другой. Другой дождь шел летом. Следовательно, Андрей, нет, тогда только мальчик, Андрюша, жил на даче, кажется в Быкове. Щеглята. Ведь это птицы. Такая порода. В лесу много птиц. Андрюша поймал щегленка. Кстати: странно устроена человеческая рука — ее никак нельзя проверить. У него были мягонькие перышки. Такие, вероятно, у Жанны волосы на ощупь. Так вот, одним словом, нет, вы только послушайте, среди бела дня на даче в Быкове — задохся. Ведь это же горе. И главное, нельзя помочь, ни мама, ни Бог, никто, так-таки никто, не может помочь. Но при чем тут дождь? О чем он говорил? Пусть Жанна простит: он путается, он не то хотел сказать, он несет вздор…

Жанна поняла все. Жанна знала, что это не вздор. Она вся светилась от напряжения и нежности. Когда Андрей умолк, с величайшим усилием приподняла она свою как бы отмершую руку и провела ею по голове Андрея. Тогда — и это было совсем необычайным, это было еще нелепей, чем появление щегла, — никто ведь не стрелял, а дождь, как известно, не убивает, — Андрей, пронзенный всей теплотой опустившейся на мокрые волосы руки, свалился, свалился, как господин Ней в ту ночь, свалился на затопленную дождем землю. Он прижался к подолу платья Жанны, пахнувшему мокрой шерстью, в страхе, только б она не ушла, он целовал его.

— Я так… я так… люблю…

Ах как быстро, как дико горит итальянский пароход! Здесь же счастья не будет. Значит — смерть. Жанна, взрослая рассудительная Жанна, которая должна завтра утром уехать к дяде на жизнь без любви, эта Жанна больше ничего не понимает. Но Жанна видит, что Андрею больно, и, ласково приподняв его, она говорит:

— Если вы хотите, я останусь.