Жизнь и необычайные приключения писателя Войновича (рассказанные им самим)

Должен признаться, что хотя и прочел много книг, стихов я не читал вообще, не считая того, что проходил в школе или по наущению отца: нескольких стихотворений Некрасова, Никитина и Кольцова, баллады Жуковского. Но это все в детстве, лет до двенадцати. А потом ничего написанного в рифму не читал, полагая, что раз люди стихами не говорят, то они реальную жизнь отражать не могут. Отец читал мне «Евгения Онегина», которого знал всего наизусть. Однако я и «Онегина» не принял, кроме отдельных строк.

Но пример Ризина меня соблазнил. О чем же мне написать стихи? Подумав, я не нашел ничего интересного в собственной жизни, теперешней и доармейской. Я пошел в Ленкомнату, полистал газеты и решил сотворить что-то подобное.

Поднатужился и написал: «Наш старшина солдат бывалый / — грудь вся в орденах./ Историй знает он немало/ о боевых делах. / Расскажет как-нибудь в походе / военный эпизод — / и станет сразу легче вроде, / усталость вся пройдет. / Наш старшина пример живой / отваги, доблести, геройства, / он опыт вкладывает свой, / чтоб нам привить такие свойства».

Много лет спустя я приписал эти «стихи» отрицательному персонажу моей повести «Два товарища». В своем авторстве признаюсь впервые через пятьдесят с лишним лет. Мне часто приходится читать рукописи начинающих поэтов. Талантливые попадаются редко, но порой видны какие-то проблески, когда автору можно сказать, что если будет упорно трудиться, из него может что-нибудь получиться. Если бы сегодня начинающий стихотворец показал мне что-нибудь подобное моему первому опусу, я бы ему сказал: «Оставь, мальчик, эти попытки и примирись с мыслью, что в литературе тебе делать нечего». Мне этого никто не сказал, да мне на том этапе чужое мнение не очень-то было и нужно. Будучи полным профаном, я все-таки не только в этом случае, но и потом понимал, что пишу очень плохо. Когда стал писать просто плохо, прогресс заметил, но не обольстился. А потом, в конце концов, написал что-то, о чем сам себе сказал: «А это уже неплохо!» Но первый стишок я оценил как безнадежно бездарный и тетрадь с ним спрятал.

Хорошо, что не выкинул. Потому что положительную роль в моей жизни те стихи сыграли. Но это случилось через год с лишним, и об этом будет отдельный рассказ.

Глава тридцать первая. «Мальчики, не спешите!..»

Зацепило

Признаться, поначалу я думал, что на описание всей армейской службы мне хватит двух-трех глав за глаза. А как взялся, так зацепило, и одно тянет за собой другое, как будто опять влез в то время и не могу выбраться, как бывает в кошмарном сне.

Нет, не хочется мне, чтобы этот сон обратился явью, если бы условием возвращения молодости было бы опять надеть погоны. Возможно, будь я генералом из генерального штаба с генеральской зарплатой, генеральскими квартирой, дачей, шоферами, адъютантами и ординарцами, может быть, шаркая подошвами по штабному паркету, другими глазами смотрел бы, но и в том не уверен…

Говорят, армейская служба прививает разные полезные навыки, и это правда. Много чему я в армии научился. Но и страх, постоянно солдатом владеющий, в меня впитался надолго. При том, что был я солдатом строптивым и за все четыре года ни разу не выполнил ни одного приказания, которое считал для себя оскорбительным. И в школе механиков и после нее, бывало, прямо говорил: «Этот приказ выполнять я не буду». И каждый раз мне это сходило с рук, потому что если бы младший командир настаивал на своем, ему бы пришлось привлечь к себе внимание старших начальников, а он этого боялся больше меня. Когда я слышу о делах сегодняшних, о том, что армейский капитан кого-то расстрелял и не мог поступить иначе, потому что приказ есть приказ, я это оправдание не ставлю ни в грош. Со времен Нюрнбергского процесса цивилизованным миром признано, что исполнение преступного приказа само по себе есть преступление. И если у нас присяжные могут оправдать расстрел невинных людей только потому, что расстрелявший действовал согласно приказу, наверное, мы еще не доросли до того, чтобы считаться цивилизованными.

Несмотря на то, что я был строптивым солдатом и, как казалось моим товарищам, никого не боялся, на самом деле боялся и даже очень. Страх жил внутри меня и после службы. Долго еще казалось мне невероятным, что вот иду я по улице, и никто не имеет права остановить меня для выяснения, куда иду, и зачем, и где мое разрешение на это хождение. Лет через семь после службы, в Москве, уже в звании члена Союза писателей СССР, то есть по советской иерархии сам вроде как генерал, шел я куда-то с будущим американским профессором Александром Яновым и вдруг увидел спешившего навстречу полковника.

— Наш командир полка! — прошептал я, толкнув Янова в бок, и попытался за него спрятаться.

Янов с удивлением посмотрел не на полковника, а на меня:

— Чего ты съежился?

— Испугался, — смущенно признался я.

Штурм Берлина отменяется