Жизнь и подвижничество иже во святых отца нашего Симеона Нового Богослова

116. Таков этот рассказ. Но теперь обратим повествование к другим чудесам отца нашего. Воспитывался у этого блаженного отца один мальчик, Никифор. После кончины святого он принял постриг в монастыре святой Марины и получил имя также Симеон. Он стал очевидцем некоторых чудес [своего духовного] отца и, будучи иереем, рассказал мне, призывая Бога во свидетели, следующее. “Когда я был мальчиком, ~ говорил он, — и только что достиг четырнадцатилетнего возраста, я был приведен моими родственниками к святому и вошел в число ему прислуживавших. Не знаю, как сказать, но естество мое с самого раннего детства противилось вкушению рыбы, а если кто-нибудь принуждал меня принять ее на трапезе, особенно свежую и не соленую, то я немедленно ее извергал, отторгала ее моя природа, и я преисполнялся всяческого отвращения. Однажды на трапезе, когда я находился в таком состоянии и сильно страдал от неприятия [рыбы], протягивает святой ко мне руку и дает кусок жареной рыбы. Я замедлил и стал отказываться. Когда же святой спросил меня и узнал о причине отказа, он отвел руку и ненадолго углубился в себя, чтобы немедленно узнать об этом через молитву у всеведущего Бога. После того, как он таинственно побеседовал с Богом, он приказал мне приблизиться и, когда я подошел, простер руку, благословил этот кусок рыбы и дал мне съесть его, со словами: "Приняв во Христе, Боге моем, съешь и обретешь отныне естественное желание ко всему, что Бог дал нам для вкушения, сказав: Как зелень травную даю вам все (Быт. 9:3)". Когда святой это произнес и я с верою потребил эту пищу, я тотчас же, по благодати Божией и по молитвам отца, ощутил в себе желание вкушать рыбу. С тех пор я ел рыбу охотнее, чем мясо раньше, когда находился в миру. Это первое знамение своей святости блаженный муж сотворил со мной, подобно знамению Иисуса, Бога моего, на браке в Кане Галилейской.

117. Но когда я стал к святому близок во всех отношениях и принял от него много любви и заботы, он вовсе не стал позволять длительно сопребывать с ним или оставаться с ним в одной келлии никому из живших с ним монахов, кроме меня, возможно, потому, что, находясь еще в детском возрасте, я был незапятнан и непорочен, — он ведь постоянно заботился и со вниманием следил, чтобы никто не узнал о его подвиге, — а может быть, ради какого-либо услужения старости его, или, может быть, по домостроительству Божию, чтобы явлено было, каков был подвиг его в [сей] жизни, среди мира и города, при нынешнем поколении, ибо надлежало ему до тех пор не отходить к Богу, — сколько [времени], я не могу сказать, — пока, наконец, решительно никого не останется с ним в келлии. И вот, когда однажды лежал я в углу под кровлей его келлии, около полуночи, словно кем-то разбуженный, я открыл глаза и увидел повергающее в дрожь зрелище: ибо то, что совершилось с ним, было страшно для зрения и для слуха. Вверху, под самым потолком келлии, был подвешен большой образ — деисис и около него был зажженный светильник. И вот я увидел, что как раз на уровне иконы, на уровне около четырех локтей — свидетель мне Христос-Истина — святой муж находился в воздухе, воздев руки и молясь, весь став светом и весь сияя. Как только я, ребенок, в таких вещах неопытный, увидел это сверхъестественное и страшное чудо, в страхе забрался я с головой под одеяло, спрятав лицо. Когда же наступило утро, одержимый страхом, рассказал я святому наедине о видении. Он же строго-настрого приказал мне об этом вообще никому не рассказывать.