Жизнь и смерть генерала Корнилова

Если бы вы с Натуськой знали, как мне хочется очутиться рядом с вами, обнять вас, подышать одним с вами воздухом. «Но если бы да кабы, то тогда б во рту росли грибы», — как говорит мой земляк-сослуживец, находящийся со мной на рекогносцировке, Василий Созинов, а он — человек, который не делает ошибок. Иногда мы с ним ведём речи о станице нашей, об озере Зайсан, о летних хлопотах, и на душе делается легко — все мы любим места, в которых родились, в которых жили в юности, преданы им, стараемся отвести от них беду, защитить... Наверное, это и есть родина — не в глобальном всеобъемлющем понятии, иногда просто не вмещающемся в голове, а такое вот, малое, вызывающее в душе тепло и щемление.

Дорогая моя, мы находимся в пути, в сторону дома повернём ещё не скоро: в дороге придётся провести, как я полагаю, ещё не менее полутора месяцев. До встречи нашей — далеко, о чём я искренне сожалею».

Корнилов знал, что письмо это он вряд ли сумеет отправить жене — не стоит ждать, что по пути им попадётся селение, где будет иметься почтовый «околоток» — путь корниловского отряда пролегал по безлюдным местам... В лучшем случае он вручит письмо Таисии Владимировне, когда уже вернётся в Ташкент — отдаст прямо в руки. Капитан отложил блокнот с письмом в сторону.

Утро занялось безмятежное, яркое, с золотым светом солнца, растворившем в своём сиянии пространство, — в природе сейчас, по сравнению с ночью, не было ничего злого, враждебного, даже намёка — и того не было, сердце отзывалось на эту предрасположенность природы радостным стуком. Корнилов поймал себя на том, что обрадовался, услышав стук своего сердца.

Это бывает редко — услышать стук собственного сердца могут только люди либо очень счастливые, либо очень больные. Капитан считал себя счастливым человеком. У него была Тата, Таисия Владимировна, был жив отец, жива была и маленькая, ссохшаяся, превратившаяся в печёный гриб мать-казашка, был жив брат, статью пошедший в отца — крупный, с сильным волевым лицом и сильным голосом, человек, умеющий добиваться в жизни своего; была дочка Наталья — не умеющее капризничать существо.

Да и сам Корнилов к двадцати восьми годам сумел добиться немало — и Академию Генерального штаба закончить, и капитанские погоны получить на плечи... Это много[8].

В аиле кричали-заливались петухи. Два дня их совершенно не было слышно, а сейчас обозначились, словно новый месяц открыли.

Днём Корнилов взял из неприкосновенного запаса бутылку водки, новенький нож в кожаном чехле, украшенном медной шлёвкой, чтобы можно было вешать на пояс, к ножу добавил две пачки серных спичек — получался вполне сносный подарок — и вместе с Созиновым и Керимом отправился в аил к старосте. Корнилов шёл впереди, неспешно взмахивая рукой, Керим и Созинов — отступя два шага, оба — невозмутимые, со строгими лицами, будто нукеры какого-нибудь важного шаха.

Староста аила Худайберды — длинноногий, худой, жидкобородый — бородёнка его состояла из трёх волосинок и какого-то странного пуха, схожего с плесенью, обметавшей узкий костлявый подбородок, — ждал капитана у порога своей кибитки.

— Милости прошу, — пригласил он гостей в дом.

Маленький, со стройной, словно высохшей от постоянной муштры, фигурой, капитан почувствовал, что в узкой, насквозь пропахшей пылью кибитке ему тесно.

В гостевой половине на земляной пол было брошено несколько половиков-пестряков, сшитых из разных лоскутов — красных, синих, жёлтых, половики заменяли ковёр, у дальней стенки, положенные одна на одну, высились подушки. Чем больше подушек — тем богаче хозяин.

Корнилов взял из рук Созинова дары, передал их старосте.

   — Это вам от русской армии.

Старик расцвёл. Даже борода у него, кажется, сделалась пышнее и гуще, глаза молодо преобразились, в них появился блеск.

   — Благодарствую... Благодарствую... — пробормотал он по-русски. Говорил он чисто, без акцента. — Это очень приятный бакшиш.

   — Садитесь, господин... — староста глянул подслеповато на погоны Корнилова и добавил, — господин капитан, на подушки. Там — место для почётных гостей.

Созинов также поспешно опустился на пол. То же самое сделал и Керим.

   — Я вас угощу нашим национальным напитком, — сказал Худайберды, — водку мы не пьём, не положено... — он растянул губы в бледной кроткой улыбке, поднял глаза к потолку, — Коран не позволяет. А вот джарму пьём. Это и вкусно, и полезно, и не так крепко, — добавил он.

О джарме Корнилов кое-что слышал, но никогда не пробовал, это был напиток кочевников, сваренный из забродивших зёрен ячменя и молодого бараньего жира. Градусов в джарме — ноль целых, ноль десятых, но, несмотря на ничтожную крепость, от джармы, как говорили, можно захмелеть.