Жизнь и судьба: Воспоминания

И вот Рига, Ливония, за которую сражались русские еще со времен Ивана Грозного, пока Петр Великий не стал на берегах Балтики твердой ногой. Ливония — твердыня рыцарей-крестоносцев, тевтонов, потомки которых верою служили России. Воспетый Пушкиным непризнанный герой Барклай-де-Толли, граф Пален — глава убийц императора Павла I, неутомимый мореплаватель Крузенштерн, неистовый барон Унгерн, враг Советов, Бенкендорф — III отделение Собственной Его величества Канцелярии императора Николая I, герои Отечественной войны 1812 года — всех не перечесть, и красные латышские стрелки, верная стража Ленина.

Всякая история — драма. Но здесь, на маленьком пятачке земли, она особенно сгущена и кровава. Вот почему каждому надо прикоснуться к серым камням Братского кладбища. (Задумано было в память погибших в Первую мировую и за свободную Латвию. Работы шли с 1924 до 1936 года, а там смотришь — и свободе конец.)

Выразить это величие вечного покоя в камне — чудо его создателя Карла Заале. Не буду говорить сама. Дам слово Магдалине Брониславовне Вериго-Властовой[323]. Она, покоренная дерзостным замыслом творца, написала в 1958 году «Балладу о скульпторе Карле Заале», подарила нам с Алексеем Федоровичем. Я храню ее в роскошно изданном в Риге альбоме «Братское кладбище».

Скульптор мечтает в камне «века угрюмого видеть печать»:

Дрогнуло сердце в груди у ЗаалеХолодом смерти и тлена дыша,Затрепетала Заале душа.Он ощутил, как меняется плоть,Крепкого тела спадает оплотИ, нарушая живого устав,Разум меняет земной свой состав.

И вот:

Встали бесшумно из мрака тенейМертвые всадники мертвых коней.Были сурово спокойны их лица,Мертвые очи в глубоких глазницахВидели то, что незримо живым,Тем, что под сводом живут голубым.……………………………В конскую гриву щекою упав,Воины молча блюли свой устав.И исчезали, подвластные тьме,Взятые тьмою на мертвом коне.

Больше не правя уздою коня,В смерти достоинство жизни храня.…………………………………Дальше, у лестницы серых ступень,Мертвые лица откинуты в тень.Здесь обороны узнали конецЮноша-воин и хмурый боец,Мертвые оба, спиною к спине,Стынут под солнцем в таинственном сне.И облелеяли дуба листыМертвую доблесть людской красоты.

……………………………С правой и с левой ворот стороныСтаршие воины древней страны,Крепкой рукой удержавши коней,Смотрят из сумрака сгинувших днейИ наклоняют хоругви у входаСтрогие пращуры воли народа.………………………………Те, кто пройдут через легкую теньСерых ворот и в сияющий деньМолча коснутся окованной силы,Выйдут отсюда иными, чем были.

……………………………Девять прекрасных и горестных летСтроил Заале для тех, кого нет,Город бессмертной и вещей красы…Жизни его уходили часы.Строил до вздоха последнего сил…Кончена повесть о том, кто любил.………………………………Выстроил город и с мертвыми легМертвый Заале в холодный песок.

Нет, не забыть этот город мертвых рыцарей, и в смерти своей хранящих величавое достоинство. И вода жизни изливается из каменных чаш, и мать Латвия скорбно увенчивает лаврами героев древней саги, и вечнозеленые травы буйно увивают серые, мертвые стены, и птицы щебечут, и покой мертвый, и жизнь вечная, и душа живая.

Я удивляюсь, как мы с сестрой, две молодые особы (она младше меня почти на десять лет), осмелились отправиться в долину реки Гауи, спускаясь по склонам знаменитой заповедной Сигулды, — в руках только пестрая резная трость (их продают на станции, на память), больше для красоты, чем для опоры, ноги несут быстро, утро раннее, день разгорается. И никого вокруг. Куда делись приезжие? Буквально растворились в лесных гущах.