Жизнь и судьба: Воспоминания

Вдохновение появилось с войной и совсем в другом возрасте и, конечно, после моей встречи с Алексеем Федоровичем и Валентиной Михайловной Лосевыми, но это — совсем другая жизнь, будущая и подлинная. А сейчас, в семье, мне все еще только грезится. Идеалом представляется мне лорд Байрон, и даже не его творчество, а его заманчивая и ни на что не похожая биография. Ему посвящала я не одно стихотворение. Смешно и грустно читать строки чуть ли не четырнадцатилетней школьницы, вроде таких замечательных, начало забыла: «На Грецию упал твой взгляд, / Рожден ты лордом, был великим, / А умер, как простой солдат». Или еще: «Я знаю тебя, ты мой идеал, / В жизни мне путеводной звездой / Будешь светить, как волшебный кристалл / Из грустной, как сон, темноты ночной». Портрет лорда Байрона, которым я особенно восхищалась во Владикавказе, нашел себе место среди других великих, привезенных моей сестрой в Москву и занявших место очень оригинальное — среди библиотеки, развернувшейся на нашей лестнице. Но я уже давно прохожу равнодушно, даже не взглянув на некогда свой идеал.

Другая тетрадь в бежевой обложке (до сих пор сохранилась, цена: 3 р. 50 коп.) предназначена была только для французских стихов, таких же беспомощных и жалких, как и русские. Некоторые оповещали читателя (если он будет), что привезли сегодня пианино («oh, comme c’est beau!») или что у меня прелестная маленькая сестренка, «та petite soeur a un bon coeur»[67]. Или другое, посвященное моей подружке Людочке Королевич, где я восхищаюсь разными цветочками — розой, ландышем, фиалкой и настурцией. Ну и конечно, опять феи, некая королева Розамунда, любительница цветов (опять незабудки, розы, ландыши), из которых эльфы сплетают венки. А вот в одном опусе со значительным названием «Символ» («Symbole») есть такие душещипательные строки: «J’entend fremissante les pas de la mort, tel est mon sort» («Я слышу, трепеща, шаги смерти. Таков мой удел»). А рядом стихи о каких-то снежинках, равнодушных к моему горю. От стишков этой тетради остались (время безжалостно) одни отрывки. Зато оставшееся пространство я заполнила уже в сороковые годы (опять-таки в моей vita nuova)

выписками из любимого тогда Райнера Марии Рильке на немецком языке. Хотя собрание его стихов — моя собственность, но по старой детской привычке все равно переписываю в тетрадь (так же Жуковского балладу о Смальгольмском бароне переписывали вдвоем с братом). Так ближе к сердцу. Тем более что страницы, мной выбранные, я снабдила надписью: «Почти что повесть о моей жизни». Чтобы узнать, что же это за повесть, не мешало бы их перечитать…

Огромное впечатление на меня производят стихи Жаклины Паскаль, постригшейся в монастырь Пор-Рояль, и я сожалела, что мир потерял большую поэтессу (запись от 10/X-1936).

Становлюсь старше, и 1936 год наполнен Блоком («Незнакомка», «Роза и крест», стихи) и Брюсовым — не только стихи, вроде «Дымно факелы пылают, длится пляска саламандр. / Распростерт на ложе царском, скиптр на сердце — Александр», но все еще любимые мои романтические мотивы — поэма «Исполненное обещание», где рыцарь влюблен в жену старого барона (она умирает в темнице, а возлюбленный — в лесу); сравниваю с «Паризиной» Байрона (там ведь тоже приходит на тайное свидание Уго).

Как видно из всех моих литературных увлечений, современности там нет места. Или советская литература так плоха, что ее родители просто игнорируют, или ее нет для моего возраста.

Подаренная мне подругой, Тусей Богдашевской, небольшая зеленого цвета книжица Ирины Эрберг[68] «Записки французской школьницы» производит на нас, девчонок, ошеломляющее впечатление. Там среди школьников есть и некий юный эмигрант князь Голицын, а главная героиня, Габриель, принимает наркотики и имеет подозрительные связи. Это предвоенная Франция. Мои подруги все покупают эту книжицу, но прячут ее и мамам не показывают. Но что Франция, если я учу латинский язык после рассказов отца о его классической гимназии! Учебник принес папа из библиотеки ЦК. Потом дядя прислал из Владикавказа в помощь мне учебник Сидорова, и я усердно тружусь, запоминаю стихотворные исключения в III склонении. Очень интересно, не менее, чем читать романы.

А что касается моей прозы, то оставшееся уместилось в голубой тетради с характерной для 1930-х годов печатью на внутренней стороне переплета: «Ширпотреб из бумотходов. Облпечать союза». Спрашивается, а на что же предназначалась сама бумага, если отходы «Красного курсанта» шли на тетради? Может быть, книги покупала типография «Пролетарская мысль»? Тогда еще ничего.