Жизнь и судьба: Воспоминания

Теперь я расскажу о самых моих счастливых и безмятежных каникулах — летом 1934 года. Я нарочно оставила их под конец, нарушив хронологию событий. Но хочется перед рассказом о неизбежном конце счастливого детства перебрать самые дорогие, незабываемые воспоминания.

Мы едем в Дагестан, на гору Гуниб, в правительственный дом отдыха. Не подозреваем, что в последний раз.

Едем все вместе, всей семьей и даже с огромной куклой моей сестренки Миночки, которой в этот день, 26 июня, исполнилось три года. Двойной праздник — день рождения нашей малютки и отъезд в мир давних мечтаний. Я-то уже двенадцатилетняя и живу большей частью в мечтах романтических. Едем каким-то особым поездом «люкс», где, кроме обычного вагона-ресторана, есть еще вагон-клуб, где можно посидеть за фортепьяно, послушать концерт и посмотреть фильм. Однако мне не до фильмов. Я едва-едва высидела на «Празднике святого Йоргена» с Игорем Ильинским. Меня злостно укачивает, всегда и на любом средстве передвижения, кроме фаэтона с лошадкой.

Я доставляю большие хлопоты родителям, и сама страдаю от так называемой морской болезни. Кстати сказать, эту противную болезнь как рукой сняло, когда началась война и мы передвигались в товарных вагонах и открытых площадках. Вот что значит потрясение: весь организм перевернуло, и он стал на место. И это происходит с одним человеком. А если потрясено государство, тогда что? Но мы все это пережили и тоже хорошо знаем.

Приезжаем в город, где я родилась и который совсем забыла. Это уже не Петровск-Порт, а Махач-Кала, то есть буквально город Махача. Нас встречает кузен папы дядя Абдурагим Далгат, с которым я совсем маленькой переписывалась. Меня выносят на руках — хороша картина! Но я так ослабела и мне так плохо, что совсем не сопротивляюсь.

Несколько дней, чтобы привыкнуть к южному пеклу, живем у дяди, где приветливая тетя Патимат и девочка Сагидат (Саида), постарше меня[99]

. В затемненных комнатах отдыхаем и даже ходим в гости. Перед отъездом мне сшила три прелестных летних платья наша молоденькая портниха, та, что потом, бедняжка, повесилась (об этом говорилось выше). А платья вышли на славу. Одно розовое в цветах и оборках, с кружевцами — красота, другое персиковое, нежнейшее, с крылышками, а третье — строгое — белое пике, вырез каре, голубая оборочка и пояс. Да, эти платьица мне еще сослужат службу, когда останусь совсем одна и некому будет заботиться. Буду носить лет до восемнадцати. Я ведь худенькая, и талию можно обхватить одной рукой.

Первым делом гости и демонстрация нарядов. Мама оставила меня на два-три дня в семье Хан-Магомедовых, у полной, ласковой тети Найды с целым выводком детей. Все мальчики и одна девочка. По-моему, ее звали Миночка, как мою сестру. А может быть, я и ошибаюсь. Знаю одно — в жару мы полуголые под душем или в густой тени деревьев, а то и в прохладной гостиной вечером, где всегда кто-то из детей за фортепьяно. Квартира вся европейская, очень красивая и удобная. Дядя Хан ездил в командировку в Америку, и даже сохранилась его открытка к нам с замечательным орлом в небесах — кондором. Наверное, когда арестовали дядю Хана, то ему приписали и американский шпионаж[100]. Тетя Найда тоже попала в лагерь. Перед этим она передала на хранение свои драгоценности доброй знакомой, вдове известного адвоката. Богатый адвокат, вдовец, пленился продавщицей из шляпного магазина, беженкой-полькой из западных губерний (шла Первая мировая), и женился на ней. Так вот, когда тетя Найда вернулась из лагеря и пришла за своими драгоценностями к подруге, та заявила, что ничего от нее не получала. Тетя Найда осталась нищей, а богатая вдова (муж ее умер в начале 1930-х годов) прожила безбедно долгую жизнь. Была скупа, мучила двух своих дочерей, но оставила в наследство неправедно приобретенные драгоценности.

Все дети хорошо воспитаны, но говорят с характерным для дагестанцев придыханием, делая упор на звук «ха». Я тотчас же начинаю подражать. Но раз едешь в горы обучать и рассказывать что-либо новое, делиться знаниями, то среди игр я начинаю свою просветительскую лекцию, из которой по-моему никто ничего не понял. Еще бы, кто бы мог подумать о книге знаменитого узника Шлиссельбурга Николая Морозова «Откровение в грозе и буре». Мне самой сейчас смешно, когда я об этом вспоминаю. Я повторяю как аксиому слышанный от мамы рассказ. Она ведь по-своему нас просвещает. Какое там откровение и апостол Иоанн на Патмосе! Вот Николай Морозов разъяснил понятно и вполне реалистически. Если дома о Боге не вспоминают, то невольно непререкаемым учителем станет Морозов, как в гимназическое время — опять-таки по рассказам мамы — таким учителем был Лев Толстой.