Жизнь и творчество Дмитрия Мережковского

Наша миссия — не варварская, не разрушать академии, музеи и освященные тысячелетиями храмы, а научиться прозревать в каждом из них частицы Единого, Неведомого еще Бога и, служа Ему по-новому, быть может так, как до сих пор не служил еще никто, в то же время стремиться воссоздать Его образ, собрав воедино все эти, просеянные через века, отдельные частицы. Наши враги — не частные, односторонние служители прошлых, кристаллизовавшихся в русле истории форм, а исключительно те гунны и вандалы, которые, прикрывшись маской «новых исканий», полюбили лишь одну сторону всякой перемены — разрушение старого, те, для которых нет вообще ни истории, ни исходной точки, заветный идеал которых — начать историю с года собственного рождения, а метод — беззастенчивое обещание всех возможных и невозможных синтезов, сочетаний и соединений. Имя этим врагам — легион, но всех этих объединяет в настоящий момент одна «идея»: идея о преодолении символизма, а вместе с тем и искусства вообще. Скучно и бесплодно полемизировать со всеми этими «сверхиндивидуалистами», «мистическими анархистами», «сверхэстетами», «соборными индивидуалистами», «мистическими реалистами», — одним словом, со всеми этими «мистическими хулиганами» (пользуясь метким выражением Д. Мережковского).

Мы не думаем, чтобы вся эта саранча, все эти тучи москитов дожили до будущего лета. Они обречены всем существом дела, всем стремлением исторического потока современной мысли и творчества. Символизм как мировое явление, как лозунг, соединивший два смежных века, не только не изжит, но еще далеко не осознан даже там, где им пущены особенно глубокие корни. Постепенно растущее осознание его, точнее — самосознание, приводит его теоретиков к неожиданным выводам, основная тенденция которых — убеждение в его глубокой преемственной связи с самым существом прежних литературных «школ», ощущение глубоких идейных корней в прошлом.

Кажется теперь все более и более парадоксальным принципиальное, абсолютно несовместимое противопоставление Бодлера Виктору Гюго или Мюссе; все более и более вырисовывается преемственность учения Малларме (особенно его теория идеального театра) с фантастическими грезами Р. Вагнера, с очень многими выводами классической германской философии (учение о системе символов); О. Уайльд все более и более интересует нас не как «чудовище извращенности», а как самая свежая и оригинальная попытка соединения музыки романтизма с пластикой эллинизма; в Св. Георге, этом Эмпедокле современного символизма, мы всего более изумляемся, при всей его несравненной оригинальности, его одновременной преемственности в отношении Гете и Бодлера, мистическому тяготению к еще так недавно игнорируемому Данте; нам не без основания начинает казаться, что даже в наших снах мы уже когда-то бродили в сумрачных бесконечных залах метерлинковских «драм»; не в первый раз романтизм и церковная символика слились в одну цельную готическую арку в трогательных образах Роденбаха; и разве не рождается в нас все большее и большее желание найти прочный, незыблемый и уже неоднократно испытанный фундамент для наших самых заветных и горячих исканий в бессмертных и несравненных страницах 3-й книги «Мира»… Шопенгауэра?

С другой стороны, можем ли мы считать уже разрешенными основные проблемы современного символизма и связанной с ним «переоценки всех ценностей»? Разве мы уже отыскали ключ к разрешению, быть может, самой сложной и наболевшей современной проблемы, Ницше-вагнерианского вопроса, особенно теперь, когда едва-едва опубликована интимная исповедь Фр. Ницше, его «Ecce homo»?[246] Разве настал срок отрешить себя от плуга Заратустры, проводящего борозду, быть может, на рубеже тысячелетий?

Разве теоретики символизма и проповедники индивидуализма и интуитивного познания творчества успели уже с достоинством ответить на все новые запросы снова возрождающейся философской мысли Европы, неокантианства в Германии и неогегельянства в Англии?..

Общее сознание настоящего момента, связующего два столетия, — во всех своих точках решительно против быстрого «преодоления» или погребения всего того, что еще так недавно рассматривалось как задача столетия. Только поверхностное, недобросовестное и невежественное понимание «символизма», только внешняя рецепция этого сложнейшего культурного явления, только слишком скорая и трусливая усталость способны примкнуть к становящемуся теперь модным лозунгу о «преодолении символизма», о «гибели эстетизма» или о «конце литературы».

Когда же этот лозунг присоединяется вдобавок к явно клерикальной программе или к замаскированным, кабинетно-беспочвенным и исключительно словесным призывам к «народности», то он становится просто смешным!..

II