Жизнь Иисуса

Книжник наблюдает за Целителем, не отрывая глаз от Его губ и рук. Но что это? Слова, которые Он произносит, невероятны, неожиданны и вроде бы не имеют никакого отношения к состоянию больного. Они звучат как ответ, вдруг высказанный вслух в безмолвной беседе между Сыном Человеческим и лежащим бедолагой: «Дерзай, чадо, прощаются тебе грехи твои».

Многие несчастные души перед лицом Иисуса в дни Его земной жизни чувствовали то, что испытывают они и теперь перед Чашей: им внезапно открывалась вся их скверна во всем ее объеме, они начинали действительно видеть себя. Первой обретенной благодатью бывает дар отрезвления, отсюда и вопль Симона: «Выйди от меня, Господи! потому что я человек грешный!»

Без сомнения, та же немая мольба исходила от паралитика: не «Излечи меня!», а «Прости меня!». И тут прозвучали самые удивительные слова, которые когда-либо произносили уста человека: «Прощаются тебе грехи твои».

Все грехи жалкой человеческой жизни, большие и малые, самые постыдные, те, в которых нельзя никому признаться, грехи не только позорные, но и смешные, и особенно тот самый грех, о котором он всегда помнил, но старался не думать, — все они изглаживаются без расспросов, без осуждения, без ухмылок. Сын Человеческий не требует от кающегося, чтобы тот переживал свой позор. Иисус уже поднял его достаточно высоко над теснящей их толпой, и исцеление души стало для него важнее исцеления плоти.

На этот раз фарисеи сразу поняли, что значат эти неслыханные слова. Но они не посмели возмутиться вслух. Что тут можно было сказать? Они переглядывались и думали: «Кто может прощать грехи, кроме одного Бога?» Такое богохульство столь чудовищно, что они не сразу решаются обвинить Иисуса. Но Сын Человеческий уже переходит в наступление, дважды ошеломляя их доказательствами Своего всемогущества. Сначала Он, как обычно, читает в их сердцах и говорит: «Что вы помышляете в сердцах ваших?» Казалось, только что Он, всегда прямо обращающийся к человеческому духу, был всецело поглощен язвами этой немощной души, но тут же, остановив взгляд на распростертом у Его ног увечном теле, обращается к фарисеям.

— Что легче сказать, «прощаются тебе грехи твои» или сказать: «встань и ходи»? Но, чтобы вы знали, что Сын Человеческий имеет власть на земле прощать грехи, — сказал Он расслабленному, — тебе говорю: встань, возьми постель твою и иди в дом твой.

Расслабленный поднялся, вызвав радостный вопль толпы. И фарисеи, конечно, воспользовались суматохой, чтобы исчезнуть. Но книжник, который рисуется моему воображению, быть может, тот самый, о котором рассказывает Матфей, — с восторгом крикнул Иисусу:

— Учитель, я пойду за Тобою, куда бы Ты ни пошел!

Обольститель обольстил его — он покорился Его всемогуществу, сдался. Конечно, он ждал, что хоть взглядом или словом его вознаградят за столь быструю капитуляцию. Но действия этого Человека всегда непредсказуемы. Иисус весь еще дрожит, как струна, от того, что только что сотворил. Он отвечает:

— Лисицы имеют норы, и птицы небесные — гнезда, а Сын Человеческий не имеет, где приклонить голову.

Казалось, Он говорит: «Ты долго принимал Меня за обольстителя, так вот, смотри, чем Я соблазняю любящих Меня и что им обещаю. Отречение от всего — это еще самое легкое из того, что Я им готовлю. Скоро Я постелю им постель, на которой будут заранее указаны места для рук и ног…»

Возможно, книжник подумал: «Я слишком поспешил… Он хотел меня испытать, Он ведь меня не знает». Но в этот момент среди учеников, близких Учителю, раздался голос:

— Господи! позволь мне прежде пойти и похоронить моего отца.

— Иди за Мною! И предоставь мертвым погребать своих мертвецов.

Время покрыло патиной блестящий и твердый металл этих слов. Веками комментаторы смягчали и сглаживали их. Дело в том, что не так-то легко взглянуть в лицо истине, принять буквальный смысл слов Иисуса, из которых ни одно не прейдет. О чем же тут идет речь? Мы можем почувствовать всю их правду, когда на торжественных похоронах рассматриваем присутствующих: лживые, болезненные лица, несущие на себе печать и времени и злодеяний, изможденная плоть, пропитанная пороками, скопление тел (и наше тут же), разложившихся более трупа, который они окуривают ладаном. Ибо он, по крайней мере, представляет собой лишь бренные останки; душа же его, очищаемая неведомым огнем, уже в другом месте. Это не труп, это мы скверно пахнем, мы, считающие, что пережили его: запах духовного тления страшнее.